Виктор Юнак - Тамбовский волк
Девушки внутренне напряглись. Они понимали, что значит для них этот приказ.
Они вошли в комнату, где уже сидела Каплан в красном кресле, стоявшем у письменного стола.
— Раздевайтесь! — приказала Лёгонькая.
Каплан послушно встала и начала расстёгивать кофту.
Сама Лёгонькая стала у двери, держа наготове револьвер. Две другие девушки подошли к задержанной и помогли ей раздеться. Обыскивали очень тщательно. Все вещи просматривались до малейших подробностей: рубцы и швы просматривались на свет, каждую складку разглаживали. Из ботинок вынули стельки и подкладки, подшивку вывернули наизнанку. Волосы были расчёсаны. Просмотрели даже голое тело: между ног, под мышками. Однако ничего найти не удалось. Всё, как и при первом обыске: в чемоданчике у Каплан находились — браунинг, записная книжка с вырванными листами, папиросы, железнодорожный билет, иголки, булавки, шпильки и всякая мелочь.
— Одевайтесь! — скомандовала Лёгонькая.
Девушки и тут стали помогать ей, подавая вещи. После этого Лёгонькая открыла дверь и позвала:
— Караул!
Вошли вооружённые часовые, после чего девушки покинули комнату и пошли составлять протокол.
Пока Каплан обыскивали, в военкомат прибыл практически в полном составе президиум Всероссийской чрезвычайной комиссии во главе с заместителем председателя Яковом Христофоровичем Петерсом. Закончив все формальности с обысками и протоколами, Петерс приказал доставить Каплан под конвоем в серое здание ВЧК на Лубянке, где до революции размещалось Российское страховое общество. Дзержинский поручил Петерсу лично вести дело о покушении на Ленина.
Как ни странно, у Каплан к Петерсу сразу возникла симпатия. И если она на первом допросе была всё-таки замкнутой и малословной, даже отказалась подписать протокол допроса, то на последующих она разговорилась и немало рассказала о себе этому чекисту.
30 августа 1918 года в 23 часа 50 минут Фанни Каплан ввели в кабинет Петерса. Помимо хозяина кабинета, там находились ещё Дьяконов, Яков Свердлов, Председатель ВЦИК, Варлаам Аванесов, член Президиума и секретарь ВЦИК, а также народный комиссар юстиции Дмитрий Иванович Курский. Каплан была похожа на затравленную волчицу — встрёпанная, бледная, в чёрной кофточке, наспех заправленной в чёрную же юбку. Войдя, она прислонилась к стене и чуть приподняла одну ногу. Заметив это, Петерс удивлённо спросил:
— Почему она стоит на одной ноге?
— Тут нашли кое-что, прятала в ботинке, — ответил Дьяконов.
Петерс молча кивнул и посмотрел на Курского, который дочитывал предыдущие протоколы допросов. Он должен был проводить допрос. Четверо мужчин поднялись и вышли из кабинета, оставив наркомюста один на один с арестованной. Курский допрашивал Каплан до двух часов ночи, но не добился ничего, кроме собственно признания в покушении на Ленина. Даже протокол она отказалась подписать.
— Приехала я на митинг часов в восемь. Кто мне дал револьвер, не скажу. У меня никакого железнодорожного билета не было. В Томилине я не была. У меня никакого билета профессионального союза не было. Давно уже не служу. Откуда у меня деньги я отвечать не буду. Я уже сказала, что фамилия моя Каплан одиннадцать лет. До этого я была Ройдман. Стреляла я по убеждению. Стреляла в Ленина я потому, что считала его предателем революции, и дальнейшее его существование подрывало веру в социализм. В чём это подрывание веры в социализм заключалось объяснить не хочу. Я не была знакома с теми женщинами, которые говорили с Лениным. Я подтверждаю, что я говорила, что я приехала из Крыма. Связан ли мой социализм со Скоропадским, я отвечать не буду. Я никакой женщине не говорила, что "для нас неудача". Я не слышала ничего про организацию террористов, связанную с Савинковым. Говорить об этом не хочу. Есть ли у меня знакомые среди арестованных Чрезвычайной комиссией, не знаю. При мне никого из знакомых в Крыму не погибло. К теперешней власти на Украине отношусь отрицательно. Как отношусь к самарской и архангельской власти, не хочу отвечать.
— Сумасшедшая какая-то. Или экзальтированная, — произнёс Аванесов, ознакомившись с протоколом допроса.
— Ну что ж, пойду продолжать начатое товарищем Курским, — поднялся Петерс и направился в свой кабинет.
Всю эту ночь Каплан допрашивали следователи, сменяя друг друга.
34
31 первого августа вечером к Петерсу заглянул Яков Михайлович Свердлов. Поинтересовался, как идёт следствие.
— Не всё так просто, как думалось.
— Яков Христофорович, нам некогда рассусоливать. Утром необходимо дать официальное сообщение в "Известия ВЦИК".
— И что я напишу, Яков Михайлович?
— Напиши коротко: стрелявшая — правая эсерка черновской группы, установлена её связь с самарской организацией, готовившей покушение, принадлежит к группе заговорщиков.
— Этих "заговорщиков" придётся выпустить, — возразил Петерс. — Против них ничего нет. Никакими связями ни с какой организацией от этой дамы пока не пахнет. А то, что она правая эсерка, сказал я. И вообще, таких дилетантов, как мы, самих сажать нужно.
Свердлов странно посмотрел на Петерса, но ничего не ответил. Зато запомнил эти слова и чуть позже, при случае, на вопрос управляющего делами Владимира Бонч-Бруевича, как идут дела на Лубянке, не удержался, чтобы не съязвить:
— А так, что всю ВЧК надо пересажать, а даму выпустить. И на весь мир покаяться: мы, мол, дилетанты-с, извините-с!"
Тем временем, Петерс вызвал Каплан на очередной допрос. И вдруг она разговорилась.
— Я — Фаня Ефимовна Каплан. Под этой фамилией жила с 1906 года. В 1906 году я была арестована в Киеве по делу взрыва. Тогда сидела как анархистка. Этот взрыв произошёл от бомбы, и я была ранена. Бомбу я имела для террористического акта. Судилась я военно-полевым судом в городе Киеве. Была приговорена к вечной каторге. Сидела в Мальцевской каторжной тюрьме, а потом в Акатуевской тюрьме. После революции была освобождена и переехала в Читу. Потом в апреле приехала в Москву. В Москве я остановилась у знакомой каторжанки Пигит, с которой вместе приехала из Читы. И остановилась на Большой Садовой, д. 10, кв. 5. Прожила там месяц, потом поехала в Евпаторию в санаторий для политических амнистированных. В санатории я пробыла два месяца, а потом поехала в Харьков на операцию. После поехала в Симферополь и прожила там до февраля 1918 года.
В Акатуе я сидела вместе со Спиридоновой. В тюрьме мои взгляды сформировались — я сделалась из анархистки социалисткой-революционеркой. Там же сидела ещё с Биценко, Терентьевой и многими другими. Свои взгляды я изменила потому, что я попала в анархисты очень молодой.
Октябрьская революция меня застала в Харьковской больнице. Этой революцией я была недовольна, встретила её отрицательно.
Я стояла за Учредительное собрание и сейчас стою за это. По течению в эсеровской партии я больше примыкаю к Чернову.
Мои родители в Америке. Они уехали в 1911 году. Имею четырёх братьев и три сестры. Все они рабочие. Отец мой еврейский учитель. Воспитание я получила домашнее. Занимала в Симферополе должность заведующей курсами по подготовке работников в волостные земства. Жалование я получала на всём готовом 150 рублей в месяц.
Самарское правительство принимаю всецело и стою за союз с союзниками против Германии. Стреляла в Ленина я. Решилась на этот шаг ещё в феврале. Эта мысль во мне назрела в Симферополе, и с тех пор я начала подготавливаться к этому шагу.
Петерс ухватился за связь Каплан со Спиридоновой. Попросил арестованную вернуться к этому. Каплан не стала возражать.
— Ранней весной 1917 года освобождённые февральской революцией мы, десять политкаторжанок, выехали на телегах из Акатуя в Читу. Был мороз, ветер хлестал по щекам, все были больные, кашляли и Маша Спиридонова отдала мне свою пуховую шаль... Потом, в Харькове, где ко мне почти полностью вернулось зрение, я так хотела в Москву, поскорей увидеть подруг, и часто сидела одна, закутавшись в эту шаль, прижавшись к ней щекой... Там же, в Харькове, я встретила Мику, Виктора. Мы с ним вместе в шестом году работали в одной группе, готовили взрыв. Встреча была случайной, он остался анархистом, и я была ему не нужна. Даже опасна. Он сказал, что побаивается меня, моей истеричности и прошлого. А я тогда ничего этого не понимала. Как мне объяснить? Всё опять было в красках, всё возвращалось — зрение, жизнь... Я решила пойти к нему, чтоб объясниться. И перед этим пошла на базар, чтобы купить мыла. Хорошего. Просили очень дорого, и я продала шаль. Я купила это мыло. Потом... утром... он сказал, что не любит меня и никогда не любил, а произошло всё сегодня оттого, что от меня пахнет духами Ванды. Я вернулась в больницу, села в кресло и хотела закутаться в свою шаль, потому что я всегда в ней пряталась от холодной тоски. Но шали у меня больше не было, а было это мыло... И я не могу простить себя... Не прощаю.
