Эдвард Резерфорд - Нью-Йорк
Раз или два он поймал себя на том, что нежно улыбается ей или чуть дотрагивается до плеча как будто в ожидании ответа. Но она неизменно предпочитала рассматривать это как проявление дружбы, и не больше. Откровенно говоря, в последнее время он даже задался вопросом, не сохраняет ли она дистанцию умышленно.
Все изменилось, когда они отправились на проповедь.
В истории христианства не раз возникали харизматичные проповедники: мужи, притягивающие одних и вдохновляющие еще бо́льших; так начинается движение – любое движение, подобное реке, которая оставляет богатые залежи плодородной почвы для будущих поколений.
Джон Мастер услышал о братьях Уэсли несколько лет назад. Воодушевленные пылкой верой и желанием проповедовать, они и некоторые их оксфордские друзья развернули евангелическое движение в лоне Англиканской церкви. В 1736 году Джон Уэсли прибыл в американские колонии – в Саванну, что в Джорджии, где надеялся обратить в свою веру коренное индейское население. И хотя через пару лет он вернулся отчасти разочарованным, на смену ему в Джорджии тотчас явился его оксфордский товарищ Джордж Уайтфилд. Тем временем евангелическая миссия Уэсли в Англии потихоньку росла. Тексты их проповедей пересекли Атлантику и достигли Филадельфии, Бостона и Нью-Йорка. Некоторые церковники сочли движение неприглядным и презрительно нарекли этих серьезных молодых людей методистами, но многие были вдохновлены их страстными речами.
Летом 1739 года Джордж Уайтфилд, навестив в Англии Уэсли и посоветовавшись с ними, вернулся с целью шире распространить свое слово в колониях. Его первая остановка была в Филадельфии.
– Он замечательный, – сказала Мерси Джону Мастеру.
– Ты слышала его проповедь?
– Конечно слышала. Я пошла с его другом, Беном Франклином. Будь уверен, – улыбнулась она, – что мистер Франклин не позволит никакой знаменитости прожить в Филадельфии и дня, не познакомившись с ним.
– Он произвел на тебя впечатление?
– Огромное. Голос могучий и такой звучный, что слышно за милю, как Господа нашего во время Нагорной проповеди. Говорит он то же, что и другие проповедники, но так расписывает картины, что они прямо перед глазами. Пробирает до костей. Он выступил под открытым небом и собрал многотысячную толпу. Многих буквально сразил.
– И мистера Франклина?
– Перед выходом он сказал мне: «Уайтфилд – хороший парень, но я не позволю водить себя за нос. Смотрите, я выложил из кармана все деньги. Теперь не дам ему ничего, пока голова не остынет».
– Значит, Франклин ничего ему не дал?
– Как раз наоборот. Мистер Уайтфилд проводил сбор средств для сирот Джорджии, и к концу проповеди мистер Франклин так разволновался, что одолжился у меня. Потом вернул, разумеется.
Уайтфилд посетил Нью-Йорк дважды. Англикане и голландское реформистское духовенство не позволили ему выступить в их церквях. Зато его принял пресвитерианский священнослужитель. Он также проповедовал под открытым небом. Его речи понравились не всем. Когда он заговорил о необходимости богослужений для рабов, кое-кто расценил это как призыв к беспорядкам. В прошлом ноябре он снова приехал в город.
– Хочешь его послушать? – спросила Мерси.
– Да не особенно, – ответил Джон.
– А я хочу еще раз услышать его на свежем воздухе, – сказала она. – Но мне нельзя соваться одной в такую толпу. Сопроводить меня было бы очень любезно с твоей стороны, – добавила она с легким укором.
После этого Джон не сумел отказать.
Холодным осенним днем они отправились по Бродвею. Миновали церковь Троицы и пресвитерианский дом собраний. Еще несколько улиц – и вот они уже шли мимо квакерского дома собраний. Чуть дальше, где вправо отходила старая индейская дорога, начиналась обширная треугольная пустошь Коммон – общественный выгон. И именно на Коммон, невзирая на холод, стекался народ. К приходу Джона и Мерси там уже собралась огромная толпа.
Посреди Коммон был возведен высокий деревянный помост. Публика была разношерстная: почтенные купцы с семействами, ремесленники, подмастерья, матросы, рабочие, рабы. Джон, оглядевшись, прикинул, что сошлось уже тысяч пять, и люди все прибывали.
Прождав больше получаса, толпа, однако, вела себя сдержанно и поразительно тихо. В воздухе витало предвкушение. И вот наконец к помосту направилось с полдесятка человек. Когда они дошли до места, один поднялся по ступеням и повернулся лицом к толпе. Джон ожидал какого-нибудь вступления, но не было ничего – ни гимнов, ни молитв. Проповедник громко прочел отрывок из Писания и перешел сразу к делу.
Джордж Уайтфилд был облачен в простую «пасторскую рубашку» с белым воротничком. На нем был длинный парик. Но даже издалека Джон рассмотрел, что проповеднику еще не исполнилось тридцати.
С какой, однако, уверенностью он вещал! Он рассказал притчу о Лазаре, восставшем из мертвых. Он довольно пространно цитировал Писание и другие источники, но внимать ему было легко. Толпа напряженно слушала с почтением к его учению. Затем Джордж Уайтфилд живописно обрисовал событие. Он не сдерживался в красках. Представьте труп, сказал он, не просто покойника в могиле, а труп смердящий. Вообразите себя рядом. Он снова и снова расписывал эту сцену столь ярко, что Джону Мастеру тоже почудился смрад разложения.
Задумайтесь же над духовным смыслом этой притчи, призвал собравшихся Уайтфилд, не только о свершившемся чуде. Ибо не подобны ли они Лазарю? Смердящие в грехе и мертвые для Бога, пока не позволят Христу воскресить себя к новой жизни! И Джон, сам того не желая, невольно подумал о собственном беспутном прошлом, ощущая глубокую, волнующую правду в словах проповедника.
Уайтфилд распекал их дальше – за леность, за грехи, за неспособность отречься от зла. Он приводил все мнимые препятствия на пути к Богу, какие мог измыслить, и разбирал каждое. А после, когда аудитория растрогалась, устыдилась и деться ей стало некуда, он приступил к наставлению.
– Придите же! – повысил он голос. – Поспешайте и следуйте за Господом! Остановитесь, о грешники! – загремел он зычно и страстно. – Уверуй же, о необращенный муж! Не медли более, говорю я тебе, и впредь не делай ни шагу по твоей нынешней стезе! – Толпа находилась в его власти. Он овладел публикой. – Прощайте, плотские похоти! – воскликнул он. – Мне больше не по пути с вами! Прощай, гордыня жизни! О, сколько в тебе рассудка! Господь простирает к нему Свою могучую десницу. Да, Он простирает! – И голос его возвысился до экстаза; толпа же взирала на него снизу – кто просветленно, кто со слезами на глазах. – Судия перед вратами. Он тот, кто явится и не замедлит быть. – Теперь он воззвал к собравшимся, время пришло, пробил тот час, что приведет к спасению. – И мы воссияем, аки звезды на небосводе в царстве нашего Небесного Отца, отныне и вовеки…
Призови он их приблизиться, прикажи упасть на колени – большинство подчинилось бы.
И Джон Мастер, сам того не желая, тоже был готов прослезиться. Его затопило большое, теплое чувство. Он глянул на стоявшую рядом Мерси и узрел, что та буквально лучится добром с такой спокойной уверенностью, какой хватило бы, проживи он с ней всю свою жизнь, для познания неведомых ему прежде и мира, и счастья, и любви.
Тогда-то он и решил жениться на ней.
Родители умоляли его повременить с объяснением в чувствах. Познакомиться с ней получше и действовать наверняка. Они смекнули, что дело было отчасти в эмоциях, возбужденных проповедью Уайтфилда, и были рады, когда вскоре евангелист покинул город, а еще больше обрадовались весной – тому, что он не вернулся.
Между тем Джон продолжал, как обычно, встречаться с Мерси.
Но даже будь он осторожен и продолжай скрывать свои чувства, к весне она не могла не понять, что его возрастающее влечение к ней способно привести к чему-то большему, чем дружба. Ему же это деликатное ухаживание было в новинку. До сих пор его отношения с женщинами были весьма прямолинейными и так или иначе разрешались стремительно. Но эта постепенная эволюция, по ходу которой он изучал ее и с каждым днем все больше ценил ее качества, вела его в неизведанный край. К Пасхе он влюбился по уши, и она не могла об этом не знать. Лишь городские волнения заставили его отложить объяснение в любви. Они и еще одно.
Он не был уверен во взаимности своего чувства.
Мерси Брюстер не ведала лукавства и мыслила независимо, но он не понимал ее отношения. Она не подавала никаких знаков. Он мог сказать лишь, что она любила его как друга и что-то – неведомо что – удерживало ее от поощрения его к большему. Недавно он недвусмысленно заявил о своих намерениях. Он выказал любовное влечение, обнял ее за талию, поцеловал целомудренным поцелуем и чуть не зашел дальше. Однако она, хотя и не вполне отвергла эти наскоки, оказала некоторое сопротивление и молча отдалилась, проявив нечто большее, чем обычную квакерскую благопристойность.
