На день погребения моего - Томас Пинчон
— Только, — сообщил Эль Эспиньеро, — не для юной леди Рен. Она тебя будет видеть в любом случае.
— Даже если мы...
— Вы не будете вместе долго. Ты уже это знаешь. Но она всегда будет тебя видеть. Я гадал по шипам кустарника, вот что они мне сказали.
Они смотрели на пару огромных дятлов, систематически поедавших дерево.
— Профессора, на которых она работает, вернутся на другую сторону в сентябре, — сказал Фрэнк, — и вскоре после этого работа завершится на год. Дальше я не могу больше ничего увидеть. Я должен бы предупредить ее насчет кое-чего, уберечь ее, но...
Эль Эспиньеро улыбнулся.
— Она — твоя дочь?
— Как могу я хотя бы...
— Я смотрел и на шипы твоей жизни, Панчито. Вы идете совсем по разным тропам. Твоя — не такая странная, как у нее, возможно.
Фрэнк знал: всякий раз, когда брухо говорил белому человеку о «тропах», он недобрым словом поминал железную дорогу, которую, подобно большинству представителей своего народа, ненавидел за уничтожение земель и всего, что прежде росло и жило здесь. Фрэнк уважал это мнение — кто рано или поздно не возненавидел железную дорогу? Она проникала, разрывала города и дикие стада, и водоразделы, вызывала экономическую панику, создавала армии безработных мужчин и женщин, поколения жестких, мрачных горожан без принципов, которые правили с неограниченной властью, она уносила всё без разбора, всё, что нужно продать, убить, увезти за пределы досягаемости любви.
В один прекрасный день в конце октября Рен села в поезд до Хуареса. Фрэнк подумывал доехать с ней хотя бы до узловой станции Сан-Педро, но, когда пришло время, понял, что не может.
— Я поздороваюсь с девочками на Маркет-Стрит, — сказала она, и, хотя их поцелуй, кажется, длился много часов, столь мало он имел общего со временем на часах, что она уехала уже на много миль по этим рельсам, прежде чем их губы хотя бы прикоснулись друг к другу.
Риф, Яшмин и Киприан, проведя несколько прибыльных недель в Биаррице и По до сезонного затишья, когда английских туристов сменяют приезжие с Континента, теперь возвращались на восток в казино Ривьеры, блуждая по Анархистскому спа Из-ле-Бен, скрытому у подножья Пиренеев, среди крутых холмов, укрытых поздно созревающим виноградом, лозы которого оберегали от ранних морозов с помощью подпорок, похожих на увитые гирляндами распятия. Белые колонны и затененные аркады выступали из туманов шумного веселья совсем рядом, в долине, из которой по тайной и защищенной дороге можно было уйти в Испанию и вернуться обратно. Ветераны Каталонского сражения, бывшие жители Монтжуика, преданные поклонники гашиша на пути в Танжер, беженцы аж из США и России — все могли найти бесплатный приют в этом древнем оазисе, хотя фактически даже те, кто был против монетизации гуманного убежища, часто могли прийти с умеренными суммами в дюжине валют и оставить их у консьержа Люсьена.
В городе, на площади в форме эллипса, открывавшейся неожиданно в лучах полуденного солнца и длинных тенях, десятки небольших групп разбили лагерь, словно купальщики на морском берегу, с кофейными котлами, куховарскими кострами, цветами в вазонах, скатанными матрасами, навесами и палатками. Это могло напомнить Рифу лагерь старателей на заре серебряной забастовки, но эта серьезная молодежь привнесла суровый аскетизм, чувство второстепенности в ожидании какого-то невысказанного будущего, Единую Идею, перед силой которой пасовало всё остальное. Это было не серебро и не золото, а что-то еще. Риф не мог рассмотреть, что это.
Собравшись в группу возле одной из граней эллипса, хор репетировал нечто вроде анти-«Те Деум», скорее отчаяние desperamus, чем хвала laudamus, несущее весть холода и тьмы.
Рифу показалось, что он узнал лица из туннелей, как Яшмин во времена Чанкстон-Кресчент, спустя мгновение бессмысленного взгляда, с удивлением понял, что перед ним никто иной, как Рэтти МакХью, с бородой, по-видимому — его собственной, в сандалиях и в картузе местного пастуха коз.
— Рэтти?
— В здешних краях я «Рэг», — что поразило Киприана больше, чем любое переодевание — так это сияние пробужденного духа, который Рэтти, сейчас, бесспорно, освободившийся от косной маски своей старой офисной сущности, всё еще только учился сдерживать. — Я не маскируюсь, нет, на самом деле это не я — правительственная карьера, всё это для меня закончилось, по твоей вине, Киприан. То, как ты поступил с Тейном, вдохновило многих из нас — внезапный вакуум персонала по всему Уайтхоллу, в некоторых офисах произошло массовое бегство персонала. Если бы ты там не работал, ты понятия не имел бы о радости освобождения оттуда, наконец-то. Я чувствовал себя так, словно я на коньках, просто проскользнул однажды утром в дверь Директора, странно, даже не помню, как я ее открыл сначала, вторгся на совещание, сказал «пока-пока», на обратном пути поцеловал машинистку, и я был бы не я, если бы она не подарила мне ответный поцелуй, не отложила свою работу и не ушла вместе со мной. Все просто сделали ноги. Софросина Хоукс, прелестная девушка — вот она, вон там.
— А та молодая женщина со знакомым лицом, с которой она разговаривает, это не...
Рэтти расплылся в улыбке.
— Да, это действительно миссис МакХью, старая датчанка собственной персоной, и она будет рада снова тебя увидеть. А пока тебе нужна помощь — достать твои брови из-под шляпы?
— Да, действительно, Киприан, — сказала Яшмин, — ну право же слово.
— Я не...
— Действительно повезло, — сказал Рэтти, — я ничего такого не подстраивал и даже не заслуживал. Пришел домой той ночью со старушкой Софросиной, ожидая кровавую баню, а тут двое просто сразу попали в точку. Тайны женственности. Мы не спали всю ночь, рассказывая друг другу наши самые сокровенные, ну ладно — просто сокровенные секреты, и выяснилось, что всё это время, фактически — еще до того, как мы поженились, Дженни работала кем-то вроде криптосуфражистки, каждый раз. Когда она уезжала «проведать маму», они вдвоем на самом деле ходили
