Явдат Ильясов - Стрела и солнце
Орест с угрюмой насмешливостью следил за боем, потом лениво повернулся и ушел, бормоча проклятья.
Быть может, он вспомнил, как его пытали в застенке.
Гикия догнала мужа у выхода.
— Что с тобой? Почему ты уходишь в самый разгар состязания? Люди удивлены.
— Из-за чего они д-дерутся?
— Дерутся? Они упражняются в ловкости и силе.
— Хорошее у-упражнение…
— А как же ты думал? — сказала она с вызовом. — Республике нужны хорошие солдаты. Если все граждане Херсонеса будут такими… такими нежными созданиями, как ты, кто защитит город от скифов, тавров, от твоего достославного отца, наконец?
Орест потемнел.
— Вот как… — Он хотел что-то добавить, но тут же безнадежно махнул рукой и медленно потащился по улице, ведущей в гавань.
Боспорянин покидал Гикию!
Забыв о приличиях, она побежала за ним, как девчонка, и схватила за локоть.
— Дорогой, прости меня! Я обидела тебя, я больше не буду так говорить. Идем домой, Орест. Ну, куда ты спешишь, кто тебя ждет?
Метис остановился.
— Да, — сказал он задумчиво. — Кому я нужен?
— Ты мой, Орест, я тебя никуда не отпущу, — всхлипывала Гикия, вытирая слезы кулачком.
…Внешне Гикия как-будто примирилась с душевным складом Ореста, согласилась принимать его таким, какой он есть.
Но только внешне.
От цели своей она не отступилась. Пока Орест не пробудится к настоящей жизни, дочь Ламаха не будет с ним счастлива. Уже назавтра, сломив сопротивление мужа мягкой настойчивостью, Гикия снова повела его в город.
Только город, только людские толпы, увлеченные суматохой, вихрем повседневных дел — больших и малых, благородных или низменных, могли растормошить Ореста. И Гикия упрямо тащила боспорянина в гущу этих толп, на улицу, в жизнь, стараясь заронить в холодную душу хоть искру любопытства.
На площади акрополя, окруженной дворцами, базиликами и храмами, у стен которых были водружены плиты с важнейшими постановлениями народного собрания, сверкал беломраморный обелиск с присягой граждан Херсонеса.
— Эту присягу, — с гордостью сказала Гикия, — принимает каждый юноша, достигший совершеннолетия. Но и женщины постоянно носят ее в сердцах. Будь уверен, в час, трудный для Херсонеса, мы сдержим клятву, начертанную на священной стэле!
— А что там говорится? — спросил Орест, лукаво щуря красивые глаза — его забавляла пышность выражений дочери Ламаха. Прочитать сам он ленился.
Лицо женщины приобрело строгое выражение.
«Клянусь Зевсом, землею, солнцем, Девой и богами олимпийскими, — произнесла она торжественно, — что я неустанно буду заботиться о благосостоянии и свободе города и сограждан, не отдам Херсонеса, Керкинитиды, Прекрасной гавани, прочих укреплений, владений и земель никому — будь то грек или варвар, но сберегу их для народа.
…И не нарушу правопорядка, установленного народной властью, и злоумышленнику не дозволю нарушить, не утаю, но заявлю должностным лицам.
…И буду служить Совету как можно лучше на благо города и граждан, сохраню тайну, не скажу ни эллину, ни варвару ничего, что может принести отчизне вред, не дам и не приму дара во зло родной общине.
…И не замыслю несправедливого деяния против кого-либо из преданных граждан, не вступлю в заговор против херсонеситов и доведу до сведения властей, если узнаю о готовящемся мятеже.
…Если я не сдержу эту клятву, да будет мне и потомству зло. Пусть ни земля, ни море не приносят мне плодов, пусть женщины моего рода не разрешатся от бремени благополучно!..[19]»
Гикия умолкла.
Она знала клятву наизусть, но всякий раз, когда ей приходилось увидеть обелиск вновь, женщину опять и опять поражала суровая и могучая простота слов, заключающих присягу.
— Пусть ни земля, ни море не приносят мне плодов… пусть женщины моего рода не разрешатся от бремени благополучно, — повторила шепотом Гикия и повернулась, бледная и прямая, к Оресту.
Муж без особого увлечения следил за тенью огромных солнечных часов, занимавших середину площади.
— Орест!
Боспорянин поднял на женщину скучающие глаза. Она молча кивнула в сторону стэлы. Вопрошающий взгляд как бы ждал одобрения.
— Хорошая п-присяга, — отметил метис, подавив зевок. — Но… почему человек особой присягой уверяет окружающих, что не с-совершит подлости? Значит… он от природы н-негодяй, если его принуждают давать клятву в ч-честности.
— Опять! — Она гневно стиснула кулачок и ударила себя по бедру. — Когда ты избавишься от черных мыслей? Человек от природы благороден. На то он и человек, а не зверь. И когда человек принимает присягу в верности, он просто выражает чувства своей души. Понятно тебе?
Боспорянин вяло пожал плечами и отвернулся.
Нет, они не понимали друг друга, эти два совершенно разных человека. В их взглядах не было ничего общего.
И все же их крепко связывало глубокое, точно рана, нанесенная пикой, и сильное, как боль, сердечное влечение, что испытывала дочь Ламаха к боспорскому отщепенцу.
Спустя декаду Гикия решила переговорить с отцом.
Теперь они виделись редко — Гикия отдавала силы и время диковинному супругу.
…Ламах внимательно присмотрелся к дочери. Она похудела. Глаза запали, движения стали резкими, порывистыми. Во взгляде сквозило раздражение.
Архонт поцеловал дочь в лоб.
— Тебе плохо, Гикия?
Бедный старик. Он только диву давался, глядя на зятя,
И как держит земля такое чучело? Со дня первой их встречи Орест не сказал тестю и пятнадцати слов. Нехотя, как из-под палки, кивал старику в ответ на приветствие. Угрюмый, с каменным лицом, сидел у стола во время совместной трапезы. Хмурился, услышав от архонта самый безобидный вопрос, избегал встреч и бесед.
Ламах, которого поначалу сердило поведение боспорянина, постепенно привык к нему, примирился с тем, что послали олимпийцы. Он убедился, что зять не выносит его вида (впрочем, как понял архонт, боспорянин не терпел и других людей), — и теперь обходил комнаты, отведенные молодоженам, стороной и старался не попадаться метису на глаза.
«Змей с тобой! — неприязненно думал архонт. — Не хочешь разговаривать — не разговаривай хоть до самой смерти».
Хорошо уже то, что Орест не вмешивается в дела херсонеситов, не ищет знакомств среди тайных сторонников Боспора, не заводит шашней с врагами народной власти. Могло быть и хуже. Пусть хлещет себе вино. Если разобраться — зять для Херсонеса подходящий. Однако жаль Гикию — ей-то, видно, не очень сладко приходится. Прогнать Ореста? Все полетит в тартар — и мир с царем Боспора, и спокойствие родной общины, и счастье дочери.
Эх, проклятье!
— Тебе плохо, Гикия? — повторил архонт. — Скажи правду.
Его мучила острая жалость к дочери: почему Гикию преследуют неудачи в супружестве, почему ей так не везет на мужей, а?
Старик усилием воли старался приглушить жалость, отмахнуться от гнетущих мыслей, чтоб не страдать еще больше. Ведь ответ напрашивался сам собой. Потому что он, отец, навязывал ей женихов — архонт мысленно подчеркнул слово «навязывал», именно так и было, какой ужас, — навязывал их вопреки ее желанию.
Он считал, что по-своему прав.
«Безусловно, прав, — уверял себя Ламах. — Так нужно».
Нужно! Архонт вздохнул. Молодой женщине от этого не легче. Ей, прежде всего, нужна любовь. Не с каменной же башней Херсонеса ей спать, в самом деле…
— Нет, отец, мне хорошо, — сказала Гикия. — Я… счастлива. Я никогда не была такой счастливой, — добавила она и покраснела, и старик понял, что дочь говорит правду. — Но мне… очень трудно, — продолжала Гикия, положив кудрявую голову отцу на плечо. — Орест странный человек. Ты же знаешь — в юности он… Отец, как мне согреть этот камень? Если с ним не заговорить, он может молчать целый день.
Ни к чему не лежит у него душа. Может быть, он томится по тому, что потерял… утратил когда-то, грустит о тех временах, когда был таким, как все. Тоскует о безвозвратно ушедшей радости.
Как возвратить ему молодость? Он совершенно равнодушен ко мне. А я… я не могу без него жить! Что делать? Как быть мне? И зачем, зачем он приехал сюда! Все было хорошо… и вот явился этот человек на мою голову. Я умру, отец, если Орест не полюбит меня!
Гикия закрыла руками глаза и заплакала с детской горечью.
Архонт вскинул брови, раскрыл рот. Кто бы поверил? Оказывается, его гордая, неприступная дочь без ума от молчаливого боспорянина! Значит, он, отец, не так уж виноват перед Гикией. Все дело — в Оресте.
Ламах догадывался, отчего этот парень свихнулся. Тяжелая рука Асандра кому хочешь сдвинет мозги с места, кверху дном их перевернет. Но не относиться же с ненавистью ко всему человечеству из-за одного дряхлого людоеда? Надо отличать белое от черного. И надо жить.
— Может, отправить вас на два-три месяца в Афины? Или даже в Рим или Александрию? Я как-нибудь наскребу денег на дорогу, хотя это нас просто разорит. Ну да ладно, был бы кошелек, деньги найдутся… — Ламах невесело усмехнулся. — Главное — встряхнуть твоего красавца. Я чую — большой души был человек, да грязью эту душу занесло. Он бы рассеялся в пути, отошел, переменился. Как ты думаешь?
