Алексей Мильчаков - Вятские парни
Он повесил телефонную трубку и улыбнулся Николаю:
— Прочитал документ? Желаю успеха. В случае чего — звони или заходи. А теперь шагай с богом.
Шмелевский дрожже-пивоваренный — двухэтажное кирпичное здание под красной крышей — стоял на бугре недалеко от станции Вятка I. Последнее время жизнь на предприятии замерла. Нечасто дымила высокая черная труба. У склада не видно возов с ячменем. Перестали молочницы носить с завода в ведрах дробину для своих буренок.
Николай шагнул в распахнутые ворота на пустынный двор, остановился у дверей конторы, прошел дальше и очутился на открытом муравчатом взгорке. Внизу, в кольце ощетинившейся осоки, блестело матовое стекло пруда. У колышка на ржавой цепи догнивала залитая водой старая лодка.
На противоположном берегу белели прямые стволы березовой рощи. В зыбком дыму молодой зелени качал грачиные гнезда вешний ветер.
Ганцырев спустился по тропинке к лодке, поднял камень и бросил его в дрему зеленоватой воды. Тотчас же за спиной услыхал:
— Эй, гражданин-товарищ, ты как сюда попал?
Николай оглянулся.
На взгорке стоял мужик с дубиной, в рыжем нараспашку армяке и солдатской фуражке.
— Как? Через ворота. А вы, дядя, не сторож будете?
Мужик рассердился:
— Какое тебе дело до моей должности? Это я тебя допросить могу, а не ты меня. Мне знать твою личность ни к чему. Давай вертайся и проваливай с богом. Нечего тебе тут на территории камнями швырять.
«И чего они все меня с богом посылают?» — усмехнулся Николай и спросил у сторожа, как пройти к управляющему заводом.
А вечером он веселый летел домой. Легко думалось о пережитом за день. Посмеялся над собой, что робел сразу войти в контору и представиться. Управляющий, с бабьим голосом, лысоватый мужчина водил красного директора по цехам, знакомил с рабочими. В разливочном цехе на Николая выпялилось десятка два смешливых женщин и девок. Кто-то из озорниц не постеснялся спросить, почему комиссар без револьвера? На шутку, вызвавшую смех, он ответил шуткой:
— Был револьвер, вот такой большой, да мать отобрала, — не на медведя, говорит, пошел.
А сторож, узнав, что парень, бросавший камень, важная персона, распахнул ворота и откозырял комиссару.
Дойдя до Морозовской, Николай подумал о Наташе: «Пойду, постучусь, поздороваюсь, будь что будет». С угла он увидел, как вышли из калитки ее родители и поплыли в противоположную сторону.
«Сегодня мне везет!» — обрадовался Николай и ускорил шаги. Перевел дух, отдышался и дернул ручку звонка.
— Я-я! — откликнулся он на знакомый голос.
Открылась дверь, и Николай увидел ее, удивленную, милую. Тесный халатик из пестрого ситчика обтягивал стройную девичью фигуру. Наташа явно растерялась, не двигалась с места, не сразу нашла на груди нужную пуговку.
— Входи, — уступая ему дорогу, проговорила она. — Дома никого.
Николай на цыпочках пошел за Наташей.
— Вот здесь я живу. Входи, входи.
В небольшой белой комнате с одним окном, задернутым тюлевой шторой, слабо пахло духами. У стены накрытая белым тканевым одеялом кровать, против нее в парусиновом чехле диванчик, в углу его — думка и потрепанный роман Чирикова «Изгнание».
— Садись на диван. Хочешь чаю? Ты откуда?
— Спасибо. Прямо с завода к тебе. Назначен на Шмелевский завод директором! Можешь поздравить.
Глаза у Наташи округлились. Заметив у парня на коленке заплатку, улыбнулась.
— Директором? Поздравляю. Ну, расскажи, как ты стал красным директором.
Она села в другой угол дивана и приготовилась слушать.
Николай рассказал подробно все по порядку. Наташе хотелось знать больше.
— Как ты себя чувствуешь в новой роли? Не теряешься?
— Не боги горшки обжигают. Освоюсь. Постараюсь быть товарищем для рабочих.
— У тебя это выйдет. Ты — не зазнайка.
— Не знаю. Кажется, нет — не зазнайка.
Николай пересел на стул ближе к Наташе. И вдруг сорвался со стула и сунулся лицом в ее колени. Сквозь ткань почувствовал нежное тепло и едва заметную дрожь. Большего блаженства он не испытывал до этой минуты. Наташа не шелохнулась, молчала. Ему захотелось увидеть лицо Наташи. Глаза девушки были закрыты.
— Наташа, милая, — прошептал он, обхватив Наташины ноги, и с отчаянием стал целовать ее колени.
Она все молчала. И ему вдруг подумалось, что в белой комнате он один со своим чувством. Николай испугался своей мысли, оторвался от девушки и сел на стул у дверей.
Наташа как бы очнулась:
— Что с тобой? Ты обиделся? На что?
— Нет. Мне показалось, что я один в комнате.
Наташа не поняла смысла его слов.
— Тебе уже начинает казаться. И в самом деле пора зажечь огонь. Я схожу за лампой.
Он стал в дверях.
— Побереги керосин. Я сейчас уйду. У меня к тебе просьба. Последняя.
— Страшная?
— По-моему, нет.
— Если страшная, не говори.
— Да нет же. Совсем не страшная. Позволь… взять тебя на руки. И я уйду.
— Выдумал! Я же тяжелая. Вспомни грозу и как ты переносил меня через ручей.
— Всю жизнь помню. Ну, Наташа? Пожалуйста, позволь!
Девушка попятилась.
— Молчишь? Тогда я без разрешения! Я ведь сильный, медведь. Обхвачу тебя сейчас своими лапами и оторву от земли! А в общем, я сам удивляюсь своему нахальству. Что это со мной?.. Ну, Наташа? Говори же!
Девушка прислонилась к стенке, скрестила на груди руки, насторожилась.
Неосознанная сила толкнула его к Наташе. Он подхватил ее на руки и стал носить по комнате, как маленькую. Видя, что девушка безвольна, точно уснула, он бережно положил ее на диван. Посмотрел в закрытые глаза. Взглянул на пухлые полуоткрытые губы и, уже не колеблясь, прижался к ее рту, стал суматошно целовать глаза, щеки, шею. Рука судорожно потянула на груди халатик.
— Не надо! — вскрикнула Наташа и открыла глаза. — Совсем темно. Надо лампу. Скоро придут… Помоги подняться.
Свет прогнал сумерки под стол, под кровать, в углы. Николай стоял у дверей и мял свою фуражку.
— Ты уже?
— Да. Нужно уходить. Так-то вот, Наташа… Если сердишься — твое дело.
Наташа положила на его плечи руки:
— Не сержусь. До свиданья. Не упади в сенях с лестницы.
Наташа взяла его за локоть, ткнулась лицом в его плечо и открыла дверь.
Николай остался впотьмах сам с собой. Все еще кружилась голова. Нащупав перила, медленно сошел вниз по ступенькам. В открытые сени влетели кошки и оглашенно, точно на кладбище, заревели на разные голоса. С реки сиплым басом прокричал пароход.
Домой
На Ярославском вокзале в прокуренных залах ожидания было тесно и душно. На диванах и прямо на полу у багажа сидели, полулежали пассажиры. Было немало военных.
У выхода на перрон скопилась большая толпа. Все галдели, толкали друг друга, напирали на двери.
В углу зала оказалось свободное место. Федос поставил чемодан, положил на него шинель. Хотя от погон остались на плечах одни дырки, всякий сказал бы, что этот рослый детина — офицер.
Федос сел и прислонился затылком к стене, закрыл глаза. Вытянутые ноги гудели от усталости. Позади командование полуротой, ранение в руку, лазарет.
Объявили посадку. У дверей началось столпотворение. Послышался детский плач. Кто-то кричал: «Рива, держи крепче кошелку!»
Пассажиры штурмовали поезд. Над толпой качались чемоданы, узлы, котомки, в вагоны врывались с криками и бранью, с бою занимали полки.
Федос приютился в тамбуре. За Ярославлем удалось втереться в вагон и присесть на свой чемодан.
На утре подъехали к Вологде. Поезд мучительно долго стоял у семафора, потом на станции. У Федосовой соседки ребенок запросил пить. В вагоне не нашлось глотка воды. Федос разыскал котелок и выбежал на перрон. Ларьки оказались запертыми. Вокзальный буфет не работал. У крана с горячей водой толпилась очередь. На стене кипятилки написанные суриком слова: «Солдаты, рабочие, крестьяне! Вступайте в ряды Красной Армии!»
Федос занял место за коренастым солдатом. Солдат нервничал, иногда барабанил по донышку ведра. Когда, наконец, дошла до него очередь, Федос попросил, ради ребенка, пропустить его с котелком вперед. Давно небритый солдат смерил Федоса сердитым взглядом и вдруг, бренча дужкой ведра, полез обниматься.
— Федос! Ваше благородие!
— Вечка, чертушка! Живой? А где Тимоня?
— В земле братуша.
В очереди загалдели:
— Эй, вы, артисты, набирайте воду или проваливайте!
Вечка сообщил, что он отпущен из лазарета, едет в предпоследнем вагоне, где одна солдатня.
— Давай, Федос, к нам. Тащи свои вещички, — Вечка обласкал глазами друга, обхватил за плечи и, потускнев лицом, сказал: — Еще со мной один наш дружок едет — Афоня Печенег.
— Афоня? Печенег? — воскликнул Федос.
— Только плох он, Афоня наш, очень плох.
Раздался гудок паровоза, и Федос побежал к своему вагону. Отдав женщине котелок с водой, он выскочил на перрон. Все быстрее крутились колеса, проплывали подножки вагонов, на которых гроздьями висели мешочники.
