Павел Саксонов - Приключения доктора
Михаил Георгиевич, словно загипнотизированный улыбкой женщины, стоял, не моргая, и вглядывался внутрь самого себя. По его лбу скатывались капли пота, повисали на его ресницах, падали ему в глаза. Но ничего этого он не замечал. И только позже, через минуту, он вдруг очнулся и тогда вскрикнул:
— Помогите!
— Помощь есть! — сразу же откликнулась женщина. — Тебе известно: она в тебе и повсеместно!
Михаил Георгиевич отер пот со лба. Зашевелились, приходя в себя, и остальные. Но вдруг зрачки женщины сузились, она схватилась за сердце и ахнула, как будто увидела что-то, незримое для других, или припомнила что-то, забытое ею самой — то самое, что и заставило ее бросить кирпичи на церковном строительстве и поспешить через половину острова.
— Нужно, — быстро заговорила она, — спешить! Время не ждет: с бурей, со снегом, со льдом, с ночью — смерть идет!
Работа
Работали все. Даже Петр Васильевич, о котором, наконец-то, спохватились («ничего, ничего, милок: пару дней проживешь и без ног!») Его усадили верхом на Муру, и он, подобно какому-нибудь австралийскому или американскому колонисту, восседал на ней, возвышаясь над всеми, и длинною палкой — этаким карикатурным подобием маршальского жезла или патриаршего посоха — указывал путь и направление. Мура, неся на себе «полководца», выступала важно, как и подобало начальственной корове. Затем на спину ей попросились сначала Анастасия Ильинична — все-таки ей было тяжело, прихрамывая, делать изрядные концы, — а потом и Лидия Захаровна, у которой изрядное кровопускание, а может, и сотрясение мозга вызвали приступы головокружения. Анастасия Ильинична оказалась на спине Муры прямо перед Петром Васильевичем: она, пригнувшись, ухватилась правой рукой за целый рог, а левой — за аккуратно подпиленный доктором обломок. Лидия же Захаровна, сидя за Петром Васильевичем, обхватила управляющего за талию и — кто бы мог предвидеть? — уже через какую-то четверть часа прильнула к нему совершенно. Петр Васильевич был красен, но понять отчего не представлялось возможным: то ли от горячности раздаваемых им направо и налево команд, то ли от давно забытых ощущений женского объятия. И пусть даже Лидия Захаровна — как, впрочем, и сам Петр Васильевич — давно уже вышла из венчального возраста; пусть даже она совсем не походила на образ женственности, рисуемый обычно в мужском подсознании; пусть даже на чей-то взгляд объятия между этими людьми и могли показаться противоестественными, но факт оставался фактом. Лидия Захаровна прильнула к Петру Васильевичу, а Петр Васильевич не делал ни малейшей попытки от этого избавиться.
Прежде всего, во двор перед фермой вдовы вывели всех вообще коров. Ради этого толпе пришлось еще потесниться, и часть ее выплеснулась из двора на проспект. Но вот там-то ее и сумели организовать полицейские: околоточные и городовые выстроили людей в оцепление на всём протяжении фасадов до линии, а там — и по линии вдоль фасада дома Ямщиковой.
Такое, разумеется, не могло остаться без внимания прохожих. Многие из них начали задерживаться и задавать вопросы. И вскоре уже по всей Васильевской части пошли разноситься слухи: о явлении «Ксенюшки», о сделанном ею предупреждении, о том, что близится час и нужно торопиться. Никто или почти никто (скептики, разумеется, нашлись, но были это люди, в основном, из «академической» среды, каковых вообще на Васильевском острове того времени проживало немало) … Никто, повторим, или почти никто не усомнился в пророчестве. Телефонные провода гудели, наледь с них стаивала, треск телефонных звонков носился над островом — по прихоти вновь набиравшего силу шторма. Несмотря на непогоду и с каждой минутой усиливавшийся мороз — это было особенно неприятно после дневной оттепели, — улицы и проспекты пришли в необычно оживленное движение. То есть, конечно, по многим из них движение было и так интенсивным, но и, как правило, глухие, тихие, провинциальные стали наполняться людьми, а люди эти, как будто подчиняясь какому-то инстинкту, сливались в группы, в колонны, в процессии и шли, шли, шли — со всех концов всех трех участков[48]: к Среднему, по Среднему, к Ямщиковой.
В документации по участку, приставом которого был Юрий Михайлович Можайский, ничего об этих событиях мы не нашли: сам Юрий Михайлович, его старший помощник Гесс, принятый из Резерва[49] на должность младшего помощника Любимов и все почти чины занимались работой над делом барона Кальберга[50]. Они настолько оторвались от обычной — повседневной — жизни участка, что даже такие события ускользнули от их внимания. И если чуть позже в их докладных записках и рапортах всё же обнаружились отголоски случившегося, то всё равно — никто из них прямым свидетелем не был. Не считая, понятно, всего-то трех городовых и двух околоточных!
А вот в документах двух других участков нашлось немало любопытного. Особенно красочными являются отчеты по Суворовскому участку: в нем «заправлял» Иван Дмитриевич, князь Оболенский. Однако к этим отчетам мы вернемся чуть позже, дав для начала докладную записку помощника пристава из 2-го участка.
Титулярный советник Гнучев Владимир Семенович писал:
«Поразительное известие разнеслось стремительно, охватив дома и квартиры и даже лечебницу Фрея[51], пациенты которой, несмотря на усилия докторов Офросимова и Немировского, вырвались из палат на линию и приняли участие в общем собрании. Их появление внесло в происходившее определенный сумбур, так что городовым пришлось вмешаться и оказать посильную помощь обессилевшим докторам в водворении взволнованных пациентов обратно по палатам. Работы, впрочем, у городовых участка хватало и без этой заботы. Несмотря на то, что местность в округе преимущественно тихая, населенная людьми добропорядочных нравов и несклонными к массовым мероприятиям, минувший вечер оказался полным исключением из правила. Люди, как пораженные каким-то подобием энтузиазма, высыпали на улицы и заполнили панели и проезжую часть. Движение транспорта по линиям прекратилось совершенно: возможности проехать через человеческие ряды не оставалось вовсе! Фургоны, телеги, купеческие дрожки — всё встало, смешавшись в такую кучу-малу, что управлять ни собственно ими, ни их расположением оказалось невозможно. Постепенно и не без участия чинов участка народный сход был организован в колонны, и эти колонны, передаваемые от угла к углу[52], двинулись в направлении Среднего проспекта, где, как мне уже доложили, и было явлено чудо. До проспекта дело обошлось без происшествий, но далее возникли затруднения. Причиною их стало пересечение с другими массами людей, двигавшимися со всех направлений и явно так, что ни проспект, ни прилегающие линии не могли вместить столько народу. Усилиями нижних чинов и спешно вызванных классных удалось пресечь несколько возникших было потасовок, хотя — это необходимо отметить особенно — в целом, люди были настроены доброжелательно и в отношении друг друга, и в отношении появившихся здесь же военных. С военными и вовсе вышла отдельная история. Кто их призвал и зачем, покажет следствие (ротные командиры сегодня отказываются давать ясные показания, ссылаясь на неподследственность гражданским властям), но уже и теперь можно сказать: развернутые штандарты и грянувшая затем полковая музыка внесли в толпу умиротворенное веселье — сдержанное, тихое, пристойное. В таком настроении люди и двигались, предводительствуемые идеей сопричастности и общего сродства — без различия в званиях и сословиях…»
У фермы же события шли своим порядком.
Как мы уже сказали, сначала из коровника Лидии Захаровны вывели всех коров. Зрелище это было печальным и даже поучительным. Увидев давно нечищеных, исхудавших животных, люди во дворе поначалу примолкли, а затем от них — в адрес вдовы — понеслись упреки. Как, мол, можно было довести несчастных до такого плачевного состояния? Лидия Захаровна, уже сидя верхом на Муре за спиною Петра Васильевича, отмалчивалась: сказать ей было нечего, а оправдываться она не хотела — ей и так уже было ясно, что ее попустительство в делах и никуда негодные методы их ведения наделали немало бед. И пусть человеческому правосудию эти беды подвластными не были, но правосудию вышнему — вполне!
Не понимавшие происходившего с ними коровы сгрудились в беспорядочное стадо. За проведенные в коровнике годы они отвыкли от свежего воздуха, от капризов природы — вновь посыпавшиеся с неба ледяная крошка и снег заставляли их крупно дрожать, — а уж сборище множества людей, выстроившихся наподобие ожидавших чего-то зрителей, и вовсе приводило их в боязливый трепет: коровы явно ожидали чего-то намного худшего, нежели существование в грязи и впроголодь в четырех стенах.
