Жорж Санд - Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер
Врач. Ну что, бедняга Ашиль, опять попал впросак? Вздумал возиться с санкюлотами! Видишь, что из этого получается?
Ашиль. Да ведь во всем виноват ты! Будь я один я уж сумел бы уговорить этих людей. А я-то понадеялся, что они будут больше доверять мне, если увидят здесь знакомых, к которым привыкли относиться с почтением; я должен был предвидеть, что от вас толку не будет. Разве способны вы найти общий язык с народом?
Адвокат. Да разве эти люди — народ? Как бы не так! Уж мы-то хорошо знаем, что такое народ, мы с ним каждый день дело имеем!
Ашиль. Вы видите его, лишь когда он болен — душой или телом. Адвокат! Врач! Вы имеете дело только с язвами народа — телесными или нравственными. Но вы понятия не имеете, каков он, когда здоров. Что, разве этот столяр, например, не умный, не образованный человек?
Врач. Больно любит спорить да чересчур начитан для рабочего. Когда у человека голова набита беспорядочно проглоченными книгами и непереваренными теориями, из него ничего путного не сделаешь. Если бы весь народ состоял из подобных субъектов, сам Наполеон не сумел бы управлять им.
Капитан. А при Наполеоне таких и не было. Он водил людей в бой, тут было не до болтовни.
Адвокат. Положим, и при нем были такие, ибо болтуны были всегда. Они болтали в любое время — и в военное и в мирное. Только великий этот человек не любил философских дискуссий и весьма вежливо предложил им держать язык за зубами. Он называл таких людей идеологами[69].
Капитан. Он и вас назвал бы тем же словом. В самом деле, господа, странные вы какие-то люди с этими вашими теориями, конституциями и разделением власти на абсолютную и конституционную — к чему все это? Нам нужно вытурить из Франции врагов, пойти войной на чужестранцев с их Бурбонами, на роялистов с их попами. А там видно будет. Ну к чему было вступать в спор с этими честными малыми? Надо было просто сказать, чтобы каждый взял бы по солдатскому ружью да по два десятка патронов. Вот единственный язык, понятный французскому народу.
Ашиль. Но теперь вы сами видите, что это уже не так; нынче народ хочет знать, куда его ведут. Мне-то это хорошо известно. Я не одного такого завербовал, хотя все они не больше меня понимают, в чем конечная цель нашей борьбы и к чему она приведет нас через два десятка лет. Да разве дело в цели? Возбуждать, поднимать, объединять, вооружать — таким путем можно добиться всего.
Врач. И даже республики. Это будет великолепнейший конец, вполне достойный начала.
Ашиль. А почему бы и не республики?
Адвокат. Да, конечно, республики! Что может быть лучше республики, во главе которой стоят люди умеренных взглядов, честные, неподкупные?
Врач. Да эти люди наивные дураки, если они воображают, будто народ снова даст надеть на себя намордник после того, как с него снимут узду!
Ашиль. Бросьте! После победы народ бывает послушным, как ребенок. Говорю вам, вы его не знаете. А вот я берусь повести за собой десять тысяч таких, как те, что были здесь.
Врач. Еще бы! Таких, например, как этот старый якобинец. Очаровательный субъект, что и говорить! Признаться, я не большой любитель вот этаких кровопийц. Эта взбунтовавшаяся чернь вышвырнет нас за борт, и мы придем к анархии, варварству, террору, ко всем ужасам девяносто третьего года!
Ашиль. Ну и пусть, если это необходимо. Все же это лучше, чем мракобесие иезуитов, чем мертвое затишье тирании. Идти, действовать — неважно как! Лишь бы чувствовать, что живешь, что перед тобой великая цель. Разве не прекрасна судьба Робеспьера? Короткая слава, драматическая смерть, бессмертное имя… Только подумать — дух захватывает.
Адвокат. И все это он говорит чисто платонически. Уж если так привлекает вас мученичество, почему же в таком случае не дали вы себя расстрелять вместе с Кароном?[70]
Ашиль. Ах, чепуха все это! Карон, Бертон — просто глупцы, сумасшедшие, они были недовольны своим положением, вот и все. Небось сидели бы тихо, если бы двор согласился удовлетворить их тщеславие.
Капитан. Лучше скажите — герои, которых вы оклеветали и трусливо предали! Тысяча чертей! Если бы меня в то время послушались, они не погибли бы на эшафоте. Вот почему меня и тошнит от ваших карбонариев. Мне стыдно, что я теперь связался с вами. (Берет свое ружье и собирается уходить.)
Ашиль. Знакомая картина! Как только нас постигает неудача, все начинают грызться между собой до следующей победы, она-то сразу всех примиряет. Все это уже бывало, и не раз!
Врач (беря ружье и тоже собираясь уходить). По чести говоря, не верю я больше в ваши победы. Если либералы в Испании проиграют, я вам больше не товарищ. Придется искать что-нибудь более надежное, чем ваши карбонарии; здесь никто ни за что не отвечает, никто никого не знает и никто ни с кем не может договориться.
Адвокат. Спокойной ночи, Ашиль! Не горюй, что бы там ни говорили, мы с тобой на верном пути. Ведь все выдающиеся люди с нами: Манюэль, Фуа, Кератри, д’Аржансон, Себастьяни, Бенжамен Констан[71] и патриарх Лафайет на своем белом коне… Какой молодчина, а?
Ашиль. Доброй ночи, господа! Не очень-то тревожит меня ваша воркотня! (Адвокату) Спокойной вам ночи, Мирабо[72] в зародыше! Мы еще зададим кое-кому жару, прежде чем умрем, будьте уверены!
Адвокат (Ашилю). Спокойной ночи, эх вы, Барнав![73]
Врач (Ашилю). Доброй ночи, эх вы, отец Дюшен![74]
Ашиль. Это уж как придется — смотря по обстоятельствам. Может, Дюшен, а может, и Барнав. Лишь бы быть полезным Франции!
Капитан (сквозь зубы). Хорошей бы картечью по вам, болтуны вы этакие!
ГЛАВА XVI
Следствие по делу зачинщиков кровопролитной драки подмастерьев было закончено. Все гаво были признаны невиновными и полностью оправданы. Пьер и Романе, выступавшие в суде в качестве главных свидетелей, обратили на себя всеобщее внимание своими уверенными показаниями и мужественным поведением. Красивое лицо Пьера, весь его благородный облик, простая, но полная достоинства манера говорить привлекли к нему особый интерес либералов Блуа, которые вместе с сотрудниками своих газет присутствовали на заседании суда. Но он не успел стать предметом их новых заигрываний, ибо покинул город, как только увидел, что обойдутся и без него.
А что поделывал папаша Гюгенен в отсутствие сына? Старик негодовал, просто из себя выходил, но еще больше того — беспокоился, не случилось ли чего. «Пьер всегда так аккуратен, так исполнителен во всем, что делает, — думал он, — не иначе как случилось что-нибудь недоброе!» И от этих мыслей он впадал в полное отчаяние, ибо и сам не подозревал до этой последней разлуки, как любит и уважает сына.
Как и опасался Пьер, от волнения у старого мастера вновь сделался жар, и в тот счастливый для него день, когда Амори с беррийцем прибыли в Вильпрё, папаша Гюгенен с утра вынужден был оставаться в постели. По пути Коринфец еще раз напомнил Сердцееду о просьбе Пьера считаться с предубеждением старого столяра против всего, что связано с компаньонажем, и так как самому ему немного претило начинать знакомство с новым хозяином со лжи, он заодно подговорил беррийца первым войти в дом и представиться. Сойдя с дилижанса, они осведомились, где живет старый столяр, и направились к его дому. Но вошли туда каждый по-своему — один с развязностью дурачка, другой с осторожностью умного человека.
— Эй, вы! — заорал берриец и заколотил своей палкой по створке незапертой двери. — Есть тут кто в доме? Здравствуйте! Добрый вам день! Здесь, что ли, живет папаша Гюгенен, столярных дел мастер?
Папаша Гюгенен лежал между тем в постели и был в таком скверном расположении духа, что даже никого не пускал к себе в комнату. Услышав голос, столь внезапно нарушивший его покой, он подскочил на своем ложе и, раздвинув желтый саржевый полог, увидел перед собой нелепо ухмыляющуюся физиономию Сердцееда.
— Ступай-ка своей дорогой, любезный! — резко сказал он ему. — Постоялый двор дальше.
— А если нам здесь больше нравится? — ответил ему Сердцеед, которому доставляло удовольствие дразнить старика в преддверии радости, которую, как он считал, тот должен будет проявить, узнав, зачем они пришли.
— Ну погоди ж ты у меня! — проворчал папаша Гюгенен, начиная натягивать на себя куртку. — Сейчас ты у меня узнаешь, как врываться к больному человеку! Вылетишь у меня отсюда за милую душу!..
— Покорно прошу прощения за моего товарища, хозяин, — вмешался тут Амори, входя, в свою очередь, в комнату и почтительно кланяясь отцу своего друга. — Мы пришли предложить вам свои услуги, а послал нас сюда ваш сын.
