Нина Молева - Ошибка канцлера

– О да, осталась одна прощальная аудиенция у его королевского величества – и мы с мужем можем ехать.

– Жизнь Лондона много потеряет с вашим отъездом. Но я бесконечно завидую вам.

– Вы, милорд? Нашей поездке в Россию?

– Именно в Россию – эту могущественную страну. Место посланника при русском дворе всегда было одним из трудных, зато и многообещающих в отношении карьеры дипломата. Но главное – это интереснейшее время, очевидцами которого вам придется стать.

– Это так интересно – приход новой императрицы? Насколько я знаю от мужа, Анна Курляндская до сих пор ничем не сумела себя проявить на поприще политики – совершенно бесцветная фигура.

– Бесцветная до дня вступления на престол не означает – ничего не обещающая в будущем. Не уверен, что русские обеспечили себе этим выбором спокойную жизнь. Те, кто вынуждается обстоятельствами так долго молчать и растворяться в неизвестности, обычно находят в себе силы для совершенно неожиданных действий.

– Вы начинаете меня интриговать, милорд.

– И поверьте, это не пустые слова. Анна в роли императрицы еще сумеет о себе заявить. Все дело в том, чтобы загодя предугадать и по возможности использовать в наших интересах ее поступки.

– Уверена, депеши моего мужа вполне удовлетворят вашу потребность в освещении русских событий.

– Ни минуты не сомневаюсь и все же предвижу, чего в них будет не хватать.

– Вы предубеждены против возможностей лорда Рондо?

– Упаси бог! Я имел в виду другое. Лорд – мужчина…

– Надеюсь!

– И как всякий мужчина склонен стремиться к объективности.

– Это порок?

– Не порок, но неизбежная черта мужской натуры.

– Разве объективность не великое преимущество перед субъективностью нас, женщин?

– Вы можете удивляться, миледи, но, с моей точки зрения, нет.

– О, да вы оригинал!

– Нисколько. Вам никогда не приходило на ум, что пресловутая мужская объективность в действительности означает безразличие ко всем тем на первый взгляд незначительным особенностям характера, маленьким порокам, слабостям, из которых в конечном счете соткана человеческая натура? Женщины начинают именно с них. Поэтому их наблюдения, казалось бы слишком личные, неспособные к обобщенной оценке человека, дают почву для очень правдивого и точного портрета.

– Вы так думаете? Как интересно! Непременно постараюсь понаблюдать сама за собой.

– И главное – за окружающими, миледи. Если бы в вашей петербургской великосветской жизни нашлись свободные минуты, чтобы поделиться этими наблюдениями, скажем, со мной или с моей женой.

– В дополнение к официальным депешам моего мужа?

– Одно не будет иметь к другому решительно никакого отношения. Мы были бы рады самым обыкновенным светским новостям в вашем изложении и с вашими замечаниями по поводу отдельных лиц и событий. Вероятно, воспитываясь в монастыре, как и моя жена, вы вели дневники и, во всяком случае, писали длинные и обстоятельные письма родным и приятельницам.

– Я предпочитала письма. Моя кузина воспитывалась в ином аббатстве, и мы делились с ней новостями.

– Так у вас есть и опыт.

– Если это можно назвать опытом!

– Его королевское величество будет признателен вам за эту услугу и не преминет принести соответствующую благодарность.

– Как это мило со стороны его величества! Но если говорить откровенно, то это я должна быть признательна вам за возможность рассеивать скуку, которая, я в этом не сомневаюсь, начнет донимать меня в Петербурге.

– Я могу только позавидовать вашему супругу, миледи. Умная жена…

– Это такое ужасное наказание для мужчины!

– О, не ловите меня на слове – я же не сказал, ученая, а это далеко не одно и то же. И еще маленькая подробность, миледи. Вполне вероятно, вам придется встретиться при петербургском дворе с семейством Бестужевых. Каждое соображение Алексея Бестужева, нашего давнего и преданного друга, представляет для нас огромную ценность. Не думаю, чтобы вам захотелось афишировать знакомство с ним – случайные встречи на вечерах и балах будут вполне достаточны для невинного обмена новостями и мнениями. Он уже немолод, но по-прежнему хорошо танцует и не сторонится танцев. Лишний менуэт с превосходным партнером не вызовет любопытства.

– Но ведь выбор придется делать ему.

– Поверьте, он не ошибется в нем, миледи.

Петербург. Зимний дворец

Императрица Анна Иоанновна, архитектор Доменико Трезини, дворяне

– Так вот что я вам скажу, господа дворяне, непотребства в государстве моем не потерплю. Сказывали мне, что невеста-то порушенная, голубица наша чистая, Екатерина свет Алексеевна Долгорукая младенца родила.

– Истинная правда, ваше императорское величество, – 17 апреля девочку. Долгорукие сказывают – от покойного императора.

– От императора, значит! Ишь ты, какие ловкие выискались. Да не то диво, что брюхатую девку под венец совали – на шестом ведь месяце венчать собрались! – а то, что выпорка чужого за кровь царскую выдать решились.

– Ваше императорское величество, у Долгоруких доказательства.

– Знаю я все их доказательства! Без ихних доказательств правды дозналась и каждый раз дознаваться буду, жизни людской не пожалею, а до истины доберусь. Это Петра-то за отца выдать собрались, а как же с кавалергардом Нестеровым-то расплатились? Чем от родителя-то истинного откупились? Аль в сговор с ним вошли?

– Конечно, ваше императорское величество, раз ложь доказана…

– Доказана? Это с каких пор императрице доказывать надо? Сказала, и будет с вас, так, значит, и есть. С Долгорукими разобраться немедля.

– Как прикажете, ваше величество.

– Уже приказала. А теперь с другой голубицей-то нашей, цесаревной Елизаветой свет Петровной. Александра Бутурлина у нее отобрали, за поручика взялась. Как только находить успевает, знать, материнская кровь играет. Детей нарожала и ходит, будто так и надо, будто царской дочери все дозволено, будто и стыда на нее нет. Поручика-то ее в Ревельский гарнизон немедля отослать, чтоб комендант ревельской фон Альден за ним особо присматривал, с глаз не спускал. Не по чину боек, не по званию. С цесаревной ночку скоротать – еще не на престол подняться. Далеко кулику до Петрова дня!

– Ваше величество, столь решительные меры, обращенные против стольких членов семейства царского и дворян известных, могут вызвать на первых порах нежелательное впечатление.

– Мне оно желательно, а господа дворяне перетерпят.

– Вот тут еще, ваше величество, Егор Столетов просил униженно вашего милостивейшего разрешения из штата цесаревны на службу к Василию Владимировичу Долгорукому перейти.

– Какой такой Столетов?

– Да тот, что у Вилима Монса в канцелярии состоял, стихи еще любовные ему сочинял. С Иваном Балакиревым вместе они были, а потом приговорены на работы в Рогервик на десять лет. Императрица Екатерина Алексеевна их освободила.

– Вот оно что, решил у Долгоруких счастья попытать. Пускай пытает, все равно цесаревне Елизавете докука, как люди-то от нее бегут. Разрешаю. Да, а архитекта я петербургского вызывала Трезина, где он?

– Дожидается аудиенции, ваше величество.

– Пущай войдет. Докладывай, господин архитект, какой там порядок во дворцах петербургских, что чинить, что переделывать надо. Я в старой грязи жить не стану, мне чтоб все в превосходном виде.

– Ваше императорское величество, починка потребна самая незначительная…

– Смотри, Трезин, лучше больше запроси, да больше сделай. Не дай бог тебе не потрафить! Главным тебе больше не быть. Только и в простых архитектах тогда на службе не оставлю: денег на вас николи не напасешься. Ты вон в прошении еще и о родне писал – тут и племянник, тут и сын. Неужли архитекты все?

– Так точно, ваше величество.

– Ну это еще поглядим, какой прок от них быть может. Баудиректор у меня свой на примете, не вам, здешним, чета. Ему подчиняться будешь. Он и о родне твоей решит – работать им на нашей царской службе аль из России за ненадобностью уезжать. Ступай! Коли запонадобишься, пошлют за тобой, а досмотр дворцовый полный представь немедля. Рано или поздно в Петербург всем двором ехать придется, так чтобы к тому часу все по моему вкусу выправить.

…Это верно, что интересовал меня нынешний Климент. Но он стоял на земле, которая слишком много видела, и кто знает, не остался ли он единственной памятью всех прошедших лет. Даже самые почитаемые, самыми известными зодчими построенные церкви не были в Москве вечными. Подобно всем зданиям, они ветшали, разбирались, возводились заново. Свое слово говорила менявшаяся мода – мог же Н. В. Гоголь считать все произведения XVII века безвкусными, а В. И. Баженов отдавать предпочтение кремлевскому Арсеналу перед Василием Блаженным, представлявшимся ему бессмысленным нагромождением непродуманных архитектором форм! Появлялись новые материальные возможности, а то и новые строительные материалы. Заявляли о себе нежданные дарители, которым таким важным представлялось утвердить свое положение, значение, иной раз выполнить жизненно важный обет.