Дон Делило - Весы
— Я ничего там не оставил. Ни с кем не ссорился.
— Скажите, почему вы порезали запястье?
— От разочарования. Мне не разрешали остаться.
Кивок.
— Вы на самом деле чувствовали, что умираете? Лично мне очень любопытно.
— Я хотел, чтобы все решил за меня кто-нибудь другой. Я больше не управлял ситуацией.
Кивок, прикрытые веки.
— У вас есть средства, или вам пришлют их из дома?
— У меня практически ничего не осталось.
— А теплые вещи? У вас есть ботинки?
— Вопрос в том, разрешат ли мне остаться. Я готов работать. Я прошел специальную подготовку.
Кириленко, казалось, пропустил это мимо ушей.
— Где вы собираетесь работать? Кто даст вам работу?
— Я надеялся, что государство. Я готов делать все, что потребуется. Работать и учиться. Я хотел бы учиться.
— А скажите, вы верите в бога?
— Нет.
Улыбка.
— Совсем не верите? Мне просто интересно.
— Я считаю религию глубоким предрассудком. Люди строят свою жизнь вокруг этой лжи.
— Почему, если я правильно помню, вы перечеркнули в паспорте родной город?
— Все это осталось далеко позади, поэтому я так поступил. И потом, я не хотел, чтобы они связались с моими родственниками. Все равно прессе это удалось. Но я не отвечал на их телефонные звонки и телеграммы.
— Почему вы сообщили в своем посольстве, что собираетесь раскрыть военные секреты?
— Я хотел добиться их согласия с моим отказом от гражданства.
— И они согласились?
— Сказали, что сейчас суббота и они рано закрываются.
— День невезения.
— Сказали: приходите еще, мы сделаем все, что в наших силах.
— Мне нравится с вами разговаривать.
— Я не доставил им такого удовольствия, и не стал приходить снова. Вместо этого изложил свою позицию в письменном виде.
— А эти секреты, которые вы пронесли с собой…
— Я служил в Ацуги.
Кивок.
— Это закрытая база в Японии.
— Мы еще поговорим об этом. Хотя я вот думаю, не утратили ли эти секреты ценности, как только вы объявили о своем намерении раскрыть их?
Последние слова предназначались для второго человека из КГБ, который курил, прислонясь к оконной раме. Кириленко произнес эту фразу подчеркнуто в сторону. Он снова придвинулся к Освальду.
— Скажите, шрам хорошо заживает?
— Да.
— Вы хорошо переносите холод? Это же совсем не смешно, правда?
— Я начинаю к нему привыкать.
— А еда? Вы едите то, что здесь готовят? Недурственно, да?
— Мне не понравилась только больничная еда. Но это во всех больницах так.
Он опустил взгляд и увидел, что из-под брюк высовываются пижамные штаны. Торопился открыть дверь, надел брюки прямо на пижаму.
— А как вам русские люди? Очень любопытно, что вы о нас думаете.
Ли прочистил горло, прежде чем ответить. Этот вопрос его несказанно обрадовал. Он предвкушал, что об этом спросят, и более или менее подготовил ответ. Кириленко терпеливо ждал, явно развлекаясь, будто в точности знал, о чем думает Освальд.
Освальд думал: «Вот человек, которому я могу полностью доверять».
Вдалеке в воздухе висел фабричный дым, неподвижные высокие серые столбы в промерзшем голубом небе. Они с Кириленко ехали на заднем сиденье черной «волги». Сонно-белый город казался оглушенным. Освальд пытался вычислить, в какую сторону его везут, высматривая ориентиры, но когда они проехали главное здание Московского университета, больше ничего знакомого не попадалось. Он со стороны видел, как описывает эту поездку кому-то похожему на Роберта Спраула, его школьного друга из Нового Орлеана.
Розенбергов убили Эйзенхауэр с Никсоном.
В комнате двенадцать на пятнадцать стояла железная кровать, некрашеный стол и комод в занавешенном углублений. В темном коридоре находился умывальник, за ним — туалет и маленькая кухня. Кириленко сказал что-то второму сопровождающему, тот вышел, вернулся с низеньким стулом и поставил его у стола. Освальду дали заполнить биографическую анкету, затем еще одну — о причинах побега, и еще одну — о военной службе. Он писал весь день, с энтузиазмом, выходя далеко за рамки поставленных вопросов, царапал на полях и на оборотной стороне бланков. Стул оказался слишком низким для стола, и длинные предложения он выводил, привстав с него.
Вечером состоялся короткий разговор с Кириленко. О Хемингуэе. Теперь на кровать сел сам Кириленко, так и не сняв дубленку. Он вспоминал строки из хемингуэевских рассказов.
— Однажды, когда я здесь обживусь и стану учиться, — сказал Освальд, — я начну писать рассказы о современной американской жизни. Я многое видел. Молчал и наблюдал. Меня и привело сюда то, что я видел в Штатах, плюс чтение марксистской литературы. Я всегда относился к СССР как к своей стране.
— Мне бы страшно хотелось когда-нибудь увидеть Мичиган. Только лишь из-за Хемингуэя.
— Мичиганские леса.
— Когда я читаю Хемингуэя, у меня текут слюнки, — сказал Кириленко. — Ему даже не обязательно писать о еде, чтобы я проголодался. Все дело в стиле. У меня просыпается аппетит, когда я его читаю.
Освальд улыбнулся.
— Если он гениален, то гениален именно в этом. Он пишет о грязи и смерти, а я чувствую голод. Вы когда-нибудь ездили в Мичиган?
— Я ездил, куда мне велели, — ответил Освальд.
В полумраке Кириленко выглядел усталым. На ботинках проступили солевые пятна. Он встал, достал из кармана дубленки шапку из выхухоли и хлопнул ею по ладони другой руки.
— Нам многое нужно обсудить, — сказал он. — И кстати, можете называть меня Аликом.
Утром они говорили об Ацуги. Освальд описывал четырехчасовую вахту в радарной. Алика интересовали подробности, имена офицеров и срочнослужащих, конфигурация комнаты. Он хотел знать детали процедур, терминологию. Освальд объяснял, как все происходит. Рассказывал о мерах безопасности, типах оборудования высотомера. Алик делал пометки в записной книжке, смотрел в окно, когда собеседник не мог чего-нибудь припомнить или говорил неуверенно.
Когда речь зашла об «У-2», к беседе присоединились еще двое. Один из них бесстрастно называл его «метеосамолетом». Привели с собой стенографиста. Им нужны были имена пилотов «У-2», описание взлетов и посадок. Суровые люди. Стенографист оказался пожилым человеком с розеткой в петлице.
Когда Освальд не знал правильного ответа, он придумывал что-нибудь или пытался спрятаться за возбужденный синтаксис. Казалось, Алик понимал его. Они общались друг с другом вне общей беседы, молча, без жестов, без взглядов.
Имя конкретного пилота. Имя механика или охранника.
Непроницаемые люди склонились к нему. Он описывал случаи, когда радарная команда получала запросы о ветре на высоте восьмидесяти тысяч футов, девяноста. Описывал голос, доносившийся оттуда, напряженный, тусклый, дребезжащий, звук, раздробленный на элементарные частицы — урок физики или голос призрака. Они выжимали из него факты, имена. Масса новых вопросов. Скорость движения в воздухе, дальность полета, приспособления для глушения радаров. Он с досадой признавал, что ничего об этом не знает.
Алик сказал, что они продолжат утром. Ли ждал от него какого-то знака. Правильно ли он все делает? Разрешат ли ему остаться, поручат ли важные задания, разрешат ли изучать политэкономию?
— Когда я наклоняюсь, коленка хрустит, — заметил Кириленко. — Возраст, наверное, как считаете?
Похоже, он хотел сказать: всему свое время. Время вспоминать мельчайшие подробности, время пересматривать жизнь, время менять сознание. Мы здесь, чтобы помочь тебе прояснить лейтмотивы твоей жизни.
Они потратили не один день на ранние воспоминания Освальда о службе в армии, еще столько же — на «У-2» и Ацуги, разделяя каждую тему на фрагменты, затем разделяя сами фрагменты. В конце концов они добрались до Девятой эскадрильи наведения авиации морской пехоты, радарной части, в которой он служил в Калифорнии.
Как раз тогда на политическую арену ворвался Кастро. Освальд хотел отправиться на Кубу и тренировать новобранцев. Он был квалифицированным военным специалистом и симпатизировал Фиделю.
Он подписался на русскоязычную газету и социалистический журнал. Кагэбэшникам в своей каморке он отвечал по-русски «да» и «нет». Их это очень забавляло. Они окрестили его «Освальдовичем».
Он сообщил Алику, что краем уха слышал о программе подготовки ложных дезертиров, проводимой Военно-морской разведкой. В Восточный блок забрасывали агентов — тщательно отобранных людей, провозгласивших себя жертвами американской системы, одинокими и впечатлительными, стремящимися к иной жизни.
Как раз в то время он предпринимал все возможное для побега. Эту программу придумали как будто специально для него. Он отчасти ждал, что к нему обратятся из Военно-морской разведки. Трудно было поверить, что они не слышали о его просоветских выступлениях и русскоязычной газете. Он объяснил бы, что пытался выйти с ними на связь доступным ему способом. Они бы организовали для него интенсивное обучение. Он стал бы настоящим дезертиром, выдающим себя за ложного дезертира, выдающего себя за настоящего дезертира. Ха-ха.
