Иштван Рат-Вег - Комедия книги

«Понимать язык животных противоестественно. Это от лукавого, сатанинское дело».

Древние считали, что если птица способна говорить человеческим голосом, то и человек способен понимать язык птиц.

В своей «Естественной истории» Плиний рассказывает, что для детей императоров придворные специалисты учили говорить соловьев и скворцов. Птицы произносили греческие и латинские слова, ежедневно выучивали новые и могли щебетать даже целые предложения.

Особую главу Плиний посвящает любимцу Рима — говорящему ворону. Еще птенцом — это было при императоре Тиберии — ворон выпал из гнезда и приземлился у лавки сапожника. Сапожник взял вороненка к себе, ухаживал за ним, обучал. Ворон научился говорить на языке людей. Каждое утро он прилетал на ораторскую трибуну Форума и громко приветствовал Тиберия и двух его сыновей — Германика и Друса, потом вежливо здоровался с прохожими.

Так шло много лет, пока сосед-сапожник из зависти не убил его. Возмущенный народ чуть не разорвал убийцу на куски. Устроили пышные похороны. Два раба-эфиопа несли гроб с телом ворона, впереди плыли венки, процессию возглавлял флейтист. Огромная толпа народа сопровождала безвременно погибшего ворона до костра, сложенного по правую сторону от Виа Аппиа в двух милях от Рима.

Древние не знали попугаев. Самые ранние рассказы о попугаях в Европе, какие я нашел, датируются XVII веком. Вот, к примеру, один из случаев, происшедший со знаменитым попугаем Генриха VIII. Птица сидела на подоконнике королевского дворца и, уж неизвестно как, свалилась в Темзу. A boat! a boat! twenty pounds for a boat![226] — в ужасе завопил тонущий попугай. На крик подоспел лодочник, спас попугая и лично отнес его королю. И когда, счастливый, лодочник протянул руку за двадцатью фунтами награды, попугай, отряхнувшись, повернулся к королю и прохрипел: Give him a panny.[227]

На способность птиц подражать языку человека человек ответил попыткой подражать языку животных. Brekekekex, koax, koax — поет хор лягушек у Аристофана. Хор этот — один из прародителей лягушечьего хора Казинци. Ронсар, Дю Барта и Гамон звукописали песню жаворонка:

Elle, guindee du Zephire,Sublime, en l'air vire et revireEt у decligne un joli criQui rit, guerit et tire l'ire,Des esprits mieux que je n'ecri.

La gentille alouette avec son tire-lireTire l'ire a l'ire et tire-lirant tireVers la voute du Ciel, puis son vol vers ce lieu,Vire et desire dire a Dieu, Dieu, a Dieu, Dieu.

L'Alouette en chantant veut au zephire rireLui cri vie vie et vient redire a l'ire,O ire! fuy, fuy, quitte quitte ce lieuEt vite, vite, vite adieu, adieu, adieu.

Тянулись за французами и венгры. Вот, к примеру, стихотворение в подражание птичьим голосам, принадлежащее перу Гергея Эдеша:

Воробышки чирикают: Чирик-чирик — порхая.Тоскует ласточка: Фичир! — Вицичц — пищит синичка.Чиж говорит: Чиз-чиз — Питиньть-тинь-тиньтъ — трезвонит зяблик.Щегол: Счиглинц-счиглинц — толкует свое имя нам он,А жаворонок: Динь-синь! Кинь-дзинь! Вот-вид-глядите!По-гречески скворец в ответ: флиорео! Но!Удод-заика: Тот-я-тот-тот! Вот! Хоп-хоп! Вот-то-то!И речь кукушки не плавна: Ку! Куку! Ку-да-идете!И явно слышатся средь песен соловьиных зовы:Иди! Иди-не-жди! И-вместе-мы-посвищем-сладко!

Но все это, конечно, лишь поэтические вольности. И народ слышит порою в птичьих голосах человеческие слова. Иволга не только жалуется, что «ела мало, ела мало», но и, притаившись в огороде, сообщает вернувшейся домой хозяйке: «Лидия! Гости были, дыни сплыли!» Разгадку тайны птичьего языка несколько приблизили эксперименты ученого Атанаса Кирхера. В своей книге «Musorgia universalis»,[231] изданной в 1662 году, он пишет, что построил специальную машину, с помощью которой можно получить нотную запись песен соловья. Что из этого вышло, неизвестно, но нотную запись голосов курицы, петуха, кукушки и перепела он приводит. Вряд ли Кирхер подозревал, что через неполных триста лет граммофон сделает его машину ненужной. В штуттгартском музее хранится коллекция из нескольких тысяч граммофонных пластинок с голосами европейских птиц и томящихся в зоопарковых клетках птиц заморских.

Речью животных наука начала заниматься вплотную в XVIII веке. Первой работой на эту тему можно считать книгу аббата Бужана, которая по тем временам была большой дерзостью, ведь официальная наука утверждала, что у животных нет разума, а одни только инстинкты, и говорить они, следовательно, не могут. Аббат из осторожности дал книге шутливое название: «Увеселительное философствование о языке животных».

Поскольку недозволительно было наделять животных разумом, он придумал теорию, по которой животные одержимы различными демонами. Лев — демоном ярости; птицы — демоном кротости; собаки, кошки, обезьяны — демоном хитрости; лошади и рогатый скот — демоном полезности. В эту теорию, имитирующую теософскую доктрину переселения душ, сам аббат, конечно, не верил, но она была нужна ему как ширма для развития главного тезиса книги: у животных есть эмоциональная жизнь, есть разум, животные понимают друг друга и в определенных пределах способны выражать свои мысли, т. е. разговаривать, общаться.

Ширма, однако, не спасла. Церковные власти обвинили автора в ереси — теология не предмет для шуток. А парижские женщины настолько серьезно восприняли дело Бужана, что публично выразили свое возмущение: выходит, обнимая комнатных собачек, они обнимают демонов мужского пола?! Возмущенные, они так бойко раскупали книгу, что она выдержала четыре издания.

Следующим этапом было накопление материала. Здесь я, собственно, и приступаю к своей теме — к курьезным книгам, посвященным речи животных.[232]

Лучшим знатоком соловьев показал себя немецкий естествоиспытатель и орнитолог И. М. Бехштайн. По результатам своих наблюдений он переложил на человеческий язык двадцать четыре соловьиных мелодических предложения.[233] Слава этой работы затмила все прочие труды и книги Бехштайна. Особенное впечатление произвело переложение на французов. Шарль Нодье издал его полностью вместе с поэмой Альба Овидия Ювенция «Philomela» (Соловей). Бельгийский библиофил Ранье Шалон, которого мы уже знаем по мистификации Форса, поразил на этот раз друзей книги фортелем посерьезнее, издав на одном-единственном художественно оформленном листе песню соловья (Мон, 1840):

Тю, тю, тюСпе тю цква,Тио тио тио тио тио тио тио тике;квтио квтио квтио квтио, зкво зкво зкво зкво зквоЦю цю цю цю цю цю цю цю цю цю ци!Кворр тио эква пипиквизи,Чо чо чо чо чо чо чо чо чо чо чо чо чо чо чо чо чочвиррхадин! и т. д., и т, п.

Так как немецкий и французский тексты во многих местах расходятся, я воспользовался правилами сравнительного языкознания и принял тот вариант, который, казалось, более всего соответствовал природе соловьиных трелей. Хочу обратить внимание исследователей соловьиного языка на то, что работа Бехштайна не совсем оригинальна. Восемь полных строк заимствованы из книги итальянского поэта Марко Беттини «Ruben. Hilarotragedia Satiro pastorale»,[234] изданной в Парме в 1614 году. Эксперимент Беттини очень понравился его современникам, и Эмануэле Тезауро вновь публикует его в своей книге «II Cannocchiale Aristotelico»[235] в 1664 году и с восторгом пишет о нем:

«Человеку неизвестно, стал ли поэтом соловей или поэт соловьем!»

Дюпону де Немуру настолько понравился соловьиный щекот Бехштайна, что он разучил его с детьми графской семьи Вилье и спел на одном из вечеров к большому удовольствию знатной публики. Небезынтересно, что потомки Дюпона де Немура, которого судьба забросила в Соединенные Штаты, стали владельцами огромной фирмы, производящей тяжелую военную технику. Дюпон продолжил дело Бехштайна, взявшись наблюдать ворон. Две зимы подряд вслушивался он в вороньи переговоры и пришел к выводу, что в общении друг с другом вороны пользуются двадцатью пятью словами. И этими двадцатью пятью словами они могут выразить все наиболее важное в их черной жизни, а именно:

«здесь, там, направо, налево, вперед, стой, берегись, вооруженный человек, холодно, тепло, люблю тебя, я тоже, полетели и т. п.».

И Дюпон, химик по призванию, лингвист по увлечению, вычленил эти слова в вороньем карканье:

Кра, кре, кро, крон, кроной.