Евгений Сухов - Тайная любовь княгини
Шигона-Поджогин поднял с пола хомуты, потом дернул худым плечиком и распорядился:
— Суй руки вовнутрь, боярин, не обессудь, ежели крепко повяжу.
— Ничего, подвязывай, у каждого своя служба, — скривился Борис Иванович, почувствовав, как узкие ремни, подобно лезвиям, искромсали его запястья.
— А теперь, боярин, к ногам чугунную плиту привязать надобно. — Поджогин ловко приладил петли к стопам Горбатого. — Велика тяжесть, — посочувствовал Шигона, — ежели не разорвет за полчаса, значит, дальше жить будешь. А вы, молодцы, чего застыли? Тяните боярина.
Братья только того и дожидались. Закачались они, застучали по каменному полу, а после, ухватившись за свободный конец веревки, потащили боярина к самому потолку.
Зашуршала тяжелая чугунная плита, а потом, зацепившись самым краем о жестяной лист, заскрежетала так жалобно, будто господь вдохнул в металл душу. Боярина медленно подняли к самому потолку. Он силился не закричать, а когда разомкнул уста, отвечал смиренно:
— Эх, тяжела же она, правда-то, того и гляди все кишки мне порвет. Чего не вытерпишь ради нашей государыни.
Оболенский посмотрел на раскачивающуюся плиту, на голые ноги боярина. Сейчас его тело казалось неимоверно длинным.
— А теперь, Борис Иванович, глаголь мне подлинную правду, что матушка Елена Васильевна от тебя хотела услышать.
— Да какую же ты от меня, нехристь, правду желаешь услышать?! Что знал, то и поведал.
— Понимаю, боярин, — сочувственно качнул бритой головой князь Иван Овчина, — а только затем я сюда матушкой поставлен, что усомниться должен. Видать, у тебя, боярин, праведные слова в глотке застряли. Эй, мастеровой, — ткнул конюший в одного из братьев, — помоги князю Горбатому, авось, они выпрыгнут наружу.
Палач умело расправил плеть, которая длинной змеей пробежала по комнате, а потом уверенно опустил ее на спину боярина.
— Господи, — только и произнес Борис Иванович.
— Подлинные речи хочу услышать, боярин, говори как есть. А ты, палач, не ленись, почему невниманием князя Горбатого обижаешь? Добавь ему еще десяток ударов.
Треснул чурбан — это заговорил один из братьев:
— Как скажешь, господин.
Хвостатая плеть ложилась на плечи, шею, спину боярина, оставляя после себя тонкие красные следы.
— Как есть правду говорю, — вещал Борис Иванович, полагая, что, если он провисит так еще хоть минуту, позвонки его разойдутся и он рухнет к ногам Овчины-Оболенского грудой поломанных костей.
— А ты пытошные речи пиши, — прикрикнул конюший на дьяка, который без конца отирал перо об остаток седых волос, строптиво торчащих на самом затылке.
— Пишу, батюшка, пишу и слово боюсь пропустить, — уверил служивый и уткнулся лбом в серую бумагу.
— Дурья башка, ты так своим носом все письма расцарапаешь, буковки правильные выводи.
— Стараюсь, батюшка, — заверил дьяк. — Ой стараюсь! — От усердия у него на лбу выступил обильный пот, который грозил соединиться в один ручей и залить каракули.
На столе служивого стояли огромные, мутного стекла песочные часы, частицы отсчитывали отмеренные полчаса, и, когда последняя крупинка песка неслышно упала на дно колбы, Шигона-Поджогин робко заметил:
— Кажись, справился Борис Иванович. Подлинные речи глаголил о Юрии Ивановиче с Шуйским.
— Чего вы, олухи, замерли, — прикрикнул конюший на близнецов. — Веревку ослабьте, да поаккуратнее, а то расшибете боярина.
Скрипнул протяжно блок, и веревка медленно поползла вниз. Гулко стукнула о пол чугунная плита, разбив в крошку махонький голыш, а потом на каменный пол близнецы опустили и самого Бориса Ивановича.
— Ой, господи, так тяжела правда, так тяжела, что едва все кишки не оборвала, — беззлобно пожаловался боярин.
С минуту он лежал на полу распластанный, бесстыдно выставив под чужие глаза срам, а потом пошевелил рукой.
— Ну, чего застыли, — прикрикнул Овчина на палачей, — поддержите боярина под руки. Ты уж, Борис Иванович, не держи на меня зла.
— Бог с тобой, Иван, неужто я не понимаю, дело-то государское, — не без труда вдел боярин руки в рукава сорочки. — Куда же вы мои порты подевали, окаянные, не идти же мне из Пытошной без штанов!
ЛИХОЙ ЧАС АНДРЕЯ ШУЙСКОГО
Время после вечерней молитвы всегда было бесталанным. Может, потому, что в полночь оживает всякая худая сила и даже церковные соборы и колокольни наполняются разной нечистью. А по дворцу в это время вообще невозможно ступить даже шаг, чтобы не столкнуться лбом с дворовиком.[42] Самое лучшее, что остается делать в этот час, — лежать на мягкой постели, зарывшись носом в пуховую подушку, и просить сновидений у батюшки-домового.
Лихой час продолжается до самого утра, а нечисть отмирает вместе с первыми лучами солнца, окутав своими бестелесными фигурами, словно дымкой, самые верхушки крыш.
Андрею Шуйскому не спалось, очень хотелось пить. Однако подниматься было лень. В этот час полагалось ступать по горнице с молитвой, держа в руках освященную свечу — только такая способна разметать по сторонам вражью колдовскую силу. А то общиплет она православного, как повар зарезанную курицу.
Оставалось надеяться, что скоро дрема паутиной обложит сознание, а дума на несколько часов оставит подуставшее за день тело.
Князь Андрей уже стал ощущать легкое забытье, как вдруг со двора раздался грубый оклик:
— Открывай, дворецкий! Хозяину твоему от матушки-государыни привет передать надобно.
— Чего ж вы так орете, окаянные. Да вы так всю нечисть во двор накличете. В поздний час явились, молодцы, — спит боярин.
— Отворяй ворота, да поширше! Нечего попусту рот разевать!
— Вот немилость-то какая. Чего же Андрей Михайлович скажет?
Дворецкий хотя и испугался, но сдаваться не хотел, и Шуйский знал, что тот скорее врастет в землю верстовым столбом, чем впустит незваных гостей.
«Лихой час, нечего сказать», — вздохнул Андрей Михайлович. Он вспомнил, что два дня подряд под самыми окнами его светлицы каркал ворон. Крик получался гортанным и зловещим. Челядь пробовала отогнать злодея камнями, бросала в него палками. Тот ненадолго отлетал, но снова возвращался на облюбованную ветку. Своим криком он сумел растревожить всю округу, и суеверные старухи стали крепить на ставни иконы, чтобы уберечься от беды.
Возможно, ворон каркал бы так еще долго, если бы не дворецкий. Рассерженный назойливостью птицы, он заправил пищаль дробью и пальнул в сторону крикливой твари. Брызнули во все стороны ошметки перьев, и растерзанное тельце пало на княжеский двор.
Андрей Шуйский понял, что расплата за тот роковой выстрел постучалась в его ворота и теперь орала задорным голосом Овчины-Оболенского:
— А вот сейчас мы твоего хозяина за шкирку вытрясем.
Андрей Михайлович разлепил веки, поднялся, набросил халат, подпоясал тугой живот цветастым пояском и, обернувшись на спасительный крест, широко зашагал прямо на дерзкий голос. Он крепко держал в руке свечу, пламя от которой билось во все стороны, и по прыгающим на стенах теням князь видел, что сумел расшугать нечистую силу.
— Отворяй, — распорядился Шуйский, выйдя на крыльцо.
Дворецкий, поминая по очереди беса и бога, стал спускаться к воротам.
Лязгнул тяжелый засов, а потом, сорвавшись с двухаршинной высоты, врезался в землю, сковырнув узким концом щебень.
Овчина-Оболенский вошел первым, с каждым шагом отодвигая дворецкого все глубже во двор, а когда тот уперся спиной в косяк рундука,[43] сердито скомандовал:
— Поди прочь, холоп, мне с твоим господином обмолвиться надобно!
Андрей Шуйский стоял неподвижно, сжимая в руке оплывший огарок. Пламя свечи озаряло его дородную фигуру, слегка полноватое лицо. Сейчас он напоминал идола, вырезанного древними мастерами из единого куска дерева.
Но идол ожил — стряхнул Андрей Михайлович воск, что запачкал полы халата, и спросил:
— С чем пожаловал, Иван?
— А это ты сейчас узнаешь. Эй, молодцы, — повернул голову Овчина-Оболенский к сопровождавшим его слугам, — принесите-ка сюда бечеву, на которой велено изменника доставить к государеву двору.
— Это мы мигом, — весело отозвался Иван Поджогин. — Этот поводок у нас на телеге едет. А ну, отворяйте-ка ширше ворота, дайте мерину во двор проехать.
Слуги налегли плечами на ворота, и те гостеприимно распахнулись настежь, впуская худосочную лошадку.
— Вот твой поводок, князь, — Шигона приподнял двумя руками край цепи. Она была нелегка, и Иван Юрьевич, сгибаясь под тяжелой ношей, с трудом поволок ее в сторону Шуйского.
— А ну подставляй шею, холоп! — закричал на Андрея Михайловича конюший. — Сказано было, чтобы через весь город на цепи тебя провести, как татя, а ежели дерзить будешь, так велено пороть тебя немилосердно, будто блудливую козу.
