Александр Марков - Троица
— Ага, видать, сапежинцы.
Выглянул я в бойницу, гляжу — а там гетмановы люди Жолкевского, уже на нашем берегу, но, впрочем, не столь близко к стенам, чтобы стрельцы их уязвить могли.
— Что ж вы делаете, — говорю я ратным. — Это же не цариковы люди, а гетмановы. Они с миром пришли!
— Кто их, хохлов, разберет! Все лысые. Стреляй, Семен! Бей литву!
— Вот достреляетесь, что вам головы снимут. Этих поляков сам Федор Иваныч Мстиславский многажды звал, чтобы они вора помогли прогнать.
Угомонились стрельцы, смотрят на поляков, призадумались. А те уже близко. Вдруг выехал вперед один всадник, в русской одежде, как будто знакомый мне. Я из бойницы голову высунул, чуть уши себе не оборвал, пригляделся — да это же Григорий Волуев! Вот радость-то!
— Здорово, Григорий! — кричу я ему. — Какие вести привез? А мы Шуйского свели! А вор в Коломенском стоит!
— Данило, ты ли это? Как жив-здоров? Да вы бы ворота отворили, мы ведь не воевать вас пришли.
Стрельцы отворили ворота, только велели литве отъехать прочь и в город никому из пришлых не входить. Мы сами им навстречу вышли.
Обнялись мы с Григорием, даже прослезились оба. Но не успели потолковать. Внезапно зазвонили колокола, прискакали из Кремля гонцы боярские, сказали, что коломенцы напали на город, к Серпуховским воротам приступают.
Гонцы далее поспешили, к гетману, а Григорий кликнул своих воинов и сказал стрельцам:
— Братцы, дозвольте мне воров проучить. Пропустите в город! Я Григорий Волуев, служил князю Михайлу Скопину, может, слыхали обо мне?
— Слыхали, батюшка, как не слыхать. Ну, проезжай, Бог в помощь.
Поскакали мы через весь город. И Михалка Салтыков за нами увязался с казаками: тоже захотел, подлец, отличиться, тушинские грехи искупить. Ну да я не забуду, как он нам под Троицей пакостил.
По дороге Григорий кричал войску своему:
— Веселей, ребята! Сапежинцы, небось, только нас увидят — сейчас хребет покажут, вспомнят Троицу!
Так и вышло. Не успели мы из Серпуховских ворот выскочить, как воровские рати от города отступили и вернулись к себе в Коломенское. Вреда же только и натворили, что кирпичный двор сожгли.
Вот так я нынче до Настёнки и не доехал.
Июля 25-го дня
У Девичьего монастыря, по правую сторону, где роща — там у нас с Настёнкой условное место для разговоров. Едва я к роще подъехал, слышу: какая-то девица жалобно кричит и восклицает, дескать, помогите, добрые люди. Я испугался: уж не Настёнка ли в беду попала? Но голос был не Настёнкин, и вскоре я смекнул, что это, должно быть, подружка ее Иринка рыжая. Подъехал я ближе, гляжу: и точно: Иринка. Поляк Блинский на нее из кустов напал, наземь повалил и как будто жизни ее хочет лишить: хватает за руки, за ноги и за иные места, да еще рот зажимает, чтоб не кричала. Он, еретик некрещеный, видать, реку переплыл втихомолку, чтобы против христианских девиц злое промышлять. Я же не мог на токое бесстыдство смотреть без душевного содрогания, ни бездельным оставаться. И вздумал я подать Иринке помощь. Хотя она едва ли того заслуживала по делам своим, ибо многажды нам с Настёнкой мешала спокойно беседовать и грубыми и пакостными насмешками всячески изводила.
Обратился я к Блинскому с увещевательной речью, но он меня восе не послушал, ибо был пьян мертвецки. Тогда я сошел с коня, поднял палку тяжелую и ударил со всей силы этого воровского поляка по голове его латинской. И он тотчас же перестал над Иринкой мучительство чинить и впал в беспамятство, на земле распластавшись. А мы с Иринкой его поскорее связали, чем Бог подал, и поспешили в разные стороны: Иринка в монастырь, поведать Настёнке и сестрам о своей беде и счастливом избавлении, а я в город. Позвал я на помощь троих стрельцов, знакомцев моих. Вместе мы того Блинского, привязав к коню, повезли на польский берег к гетману. Там напротив монастыря, на большой дороге Смоленской, уже белый шатер парчовый поставили, чтобы нашим боярам с поляками в том шатре договариваться об избрании Владислава на царство.
На мосту наплавном встретили мы московских приказных людей, которые везли в польский табор большую телегу, холстом прикрытую.
— Что за товар везете, братцы? — спросили мы у них.
— А гостинец гетману от князя Мстиславского, — ответили они. — Арбузов да вишен. А вы с чем едете?
— А мы ему тоже добрый арбуз везем. Вот этот, вишь ты, еретик над монастырскими девками хотел насильство чинить. Пускай те перь гетман покажет, какой он нам, москвитянам, друг и о нашем благе радетель.
Привезли мы Блинского к самому польскому стану у речки Сетуни, и там польские приставы его у нас забрали и унесли. А гетман велел нам передать на словах, чтобы мы о том постыдном деле московским людям отнюдь не рассказывали, дабы из-за одного нечестивца не испортить столь трудно добытого согласия и не помешать мирному совещанию. А Блинского гетман обещал наказать, но не смертью, а полегче, того ради, что Блинский не успел греховного дела сотворить, а только лишь покусился. И наперед гетман поклялся своих людей до таких наглостей не допускать. И дал нам всем четверым поминки, по арбузу каждому.
Настёнка с Иринкой премного обрадовались арбузу. Сей редкостный плод весьма вкусным оказался: мякоть у него красная, сладким соком напоенная; во рту словно мед растекается. Половину мы сами съели, а половину девицы отнесли царевне Ксении и королеве Марье.
Августа 4-го дня
Дал Бог, у нас все тихо да ладно. Воровское войско на город более не нападало. А бояре по сей день всё советуются с поляками, как бы избрать Владислава на царство. Никак не могут уговорить гетмана, чтобы Владиславу креститься в православную веру. Гетман-то отнюдь против нашей веры не возражает, но говорит, что нельзя силою нудить королевича: он-де сам волен решать, в какой ему быть вере, и как он рассудит, так тому и быть.
А другой спор вышел у наших с поляками из-за того, что поляки хотят поставить своих воевод и приказчиков в Северских городах, а наши боятся, не пропали бы оттого их поместья в Северской земле.
Пока у бояр на польском берегу переговоры, у нас с Настёнкой на московском берегу свои совещания. Но об этом я не стану упоминать из опасения, как бы кто в мое писание не подглядел.
Августа 13-го дня
Келарь Аврамий нынче целый день в великой тревоге пребывал, и многими трудами и заботами себя и нас конечно измучил. Я с утра до самого солнечного заката по Москве бегал, келаревы грамоты разным большим людям носил, и ответные их писания Аврамию доставлял.
Гетман-то согласился не ставить польских воевод в городах Северских, а наши бояре возрадовались и хотели сразу же составить решительный договор, ибо не чаяли ничего сверх того у поляков выторговать. Но о Владиславовом крещении Жолкевский по-прежнему говорит вкривь и надвое! Вот старец Аврамий и убоялся, как бы бояре в ослеплении сбезумном, снедаемые алчностью и не имея о вере должного попечения, не посадили бы на московский престол еретика. И могла бы случиться великая беда, когда бы не выручил нас патриарх Гермоген (а я ему тоже сегодня Аврамиево послание передал).
Пришли бояре к патриарху испросить его патриаршего благословения на договор с гетманом. А патриарх и говорит им:
— Не будет вам благословения, ибо в вашем договоре не сказано, что королевич в истинную веру креститься должен. Сей же королевич есть ветвь от древа гнилого и горького, кривого и злопакостного, обреченного искоренению от Бога. Только ради величества рода его избираем. Если же не освятится королевич водою и духом, как подобает, и не отвратится от своего злого корня, то не быть ему государем московским!
Осерчал тут великий старейший боярин князь Федор Мстиславский, топнул ногой и воскликнул:
— Пристало ли тебе, попу, в мирские дела мешаться?! Насилу мы с гетманом уговорились и уложили доброе соглашение в нашем мирном совещании, а ты нам хочешь все дело расстроить и снова ввергнуть нас в недоумение!
Но напрасны были его крики и ругательство, ибо патриарх нисколько не испугался, и договора не благословил.
Августа 18-го дня
Наконец-то составилось доброе дело: договор с поляками заключили, и патриаршее благословение получили. Гетман во всем нам уступил; даже согласился не строить латинского костела для тех поляков, которые в Москве будут жить при королевиче. А на этом костеле Жолкевский наипаче настаивал. О крещении же Владиславовом положили советоваться Московскому великому посольству с самим королем Жигимонтом; гетман же поклялся короля лично просить, дабы все было устроено к нашему удовольствию.
Теперь на Девичьем поле расставили шатры красивейшие, и там весь народ московский приводится к крестному целованию. Первым гетман Жолкевский крест целовал в верности уговору, а с ним и все польские начальники. Потом наши бояре; за ними мы, служилые люди; а после нас всё народное множество. Так до сих пор они там крест целуют. Ради этого преславного дела, царского избрания, во всем городе шум великий, празднование и колокольный звон.
