Александр Филимонов - По воле твоей. Всеволод Большое Гнездо
И он торжествовал. Была послана грамота Храброму — такая же, как в свое время Роману, с выражениями дружбы, братской любви и обещаниями покровительства.
Когда-то Мстислав Храбрый с братьями взял Всеволода — тогда еще юного безудельного князя — в плен и держал в заложниках, вынуждая Михаила отказаться от Киева. Теперь Храбрый становился другом великого князя Владимирского, на помощь которого мог рассчитывать в будущем, в том числе и на то, что Всеволод поможет Рюрику или Давиду сесть в Киеве. Скорей всего, конечно, Рюрику, ибо он мечтает о киевском столе.
Великому князю можно было жить спокойно. Заниматься, например, строительством. А то руки до него не доходят. Можно было думать о будущих делах — о расширении земель, о стране волжских булгар, что манила своим богатством и настораживала своей воинственностью. Да и вообще — мирная жизнь предполагает не меньше дел, чем военная.
И перед Мстиславом Храбрым появился наконец достойный противник — ощетинившаяся тысячами копий и в то же время неуловимая чудь, возникающая словно ниоткуда, разоряющая города и селения и исчезающая бесследно в густых лесах.
Был еще один враг — Плесков. Князь Роман, как владетель новгородский, посадил туда сына своего Бориса. По оставлении же Романом новгородского стола плесковичи подняли бунт, заключили Бориса под стражу, видимо беря пример с худших обычаев своей столицы. И решили не подчиняться никому.
Храбрый же всегда считал: чем больше врагов, тем лучше. Даже с малой дружиной мог он победить дружину вдесятеро сильнейшую. Сам его вид, воинственный огонь, горевший во взгляде, вдохновляли его войско, и оно сражалось, забывая о смерти. Здесь же, в Новгороде, Храброму удалось собрать двадцать тысяч человек, большей частью конных. Похоже, у новгородцев действительно накипело на душе. Все двадцать тысяч рвались в бой, и счастливый Мстислав повел их.
С чудью было надолго покончено. Это значило: свободные торговые пути на Запад и к карелам, обогащение Новгорода, а с ним и Владимирской земли, продающей Новгороду хлеб. Это означало укрепление во всей Руси Мономахова дома, способствовавшего таким великим делам.
С городом Плесковым Храбрый разделался во вторую очередь. Племянник его Борис получил теперь такую власть над мятежным городом, о которой раньше и мечтать не мог.
Казалось, с врагами покончено. Но Мстислав уже не мог остановиться сам.
Кто-то из новгородцев, кого, видно, Бог разума лишил, а может, наоборот, слишком большой ум дал, пожаловался Храброму на давнишнюю, стопятнадцатилетней давности, обиду: тогда, в те давние годы, полоцкий князь нападал на Новгород и даже разрушил его частично.
Что? Разрушил? А сколько пути до Полоцка? Дней пять? Вперед, на Полоцк! Отомстим за обиду новгородскую! Ляжем костьми все, как один, а чести Новгорода не уроним!
Это решение — брать ни в чем не повинный Полоцк — было принято сразу, несмотря на то что ни в чем не повинный полоцкий князь Всеслав за того Всеслава, своего прадеда, отвечать не мог, так как даже отец его тогда еще не родился. А во-вторых, этот, нынешний князь Всеслав — ни больше ни меньше — приходился Храброму зятем, женат был на его дочери, и на свадьбе гуляли вместе, целовались, клялись в дружбе навек. Внуков Храброму уже нарожал.
Однако все двадцатитысячное войско двинулось к Полоцку. Конечно — все, как один. Никто на дороге не попадайся! Да и не было в то время на всей Русской земле такой силы, которая могла бы Храброго остановить.
А остановить его могло только доброе слово. И хорошо, что Роман в Смоленске узнал об этом походе — успел перехватить брата, за Великими Луками уже, когда Полоцк ворота запирал. Роман просто попенял брату: не дело, мол, мстить невинному за грехи его далеких предков. И Храброму этого оказалось достаточно. Он произнес перед войском речь, убедив всех в ненужности похода, пообещал скорую войну с Ливонией, и довольное войско, отягощенное добычей, взятой у чуди, возвратилось победно в Новгород. Русь могла вздохнуть с облегчением.
В этом был весь Храбрый. Грозный для врагов, он доверчиво складывал оружие перед тем, кто спешил назваться его другом. Великий князь иногда думал, что, пожалуй, мог один остановить войско Храброго: для этого было нужно лишь выехать навстречу князю Мстиславу и раскрыть объятия. Порой Всеволод, вообще-то настороженно относившийся к Мстиславу, готов был увидеть в нем просто крайние свойства русского человека, что не похож ни на кого другого. И тогда прощал ему все его недостатки, даже недалекость ума, которую в других людях, особенно лишенных великодушия Мстислава, не терпел.
Жить было можно, имея такого соседа. Всеволод, зная, что всегда найдет ключи к его сердцу, уже предполагал, какую силу увидит Русь в объединенных владимирских и новгородских полках, видел и свое главенствующее в них положение. Но век храбрецов недолог. Возвратившись в Новгород со славой, князь Мстислав вскоре умер.
Новгородцы искренне оплакали его. Едва ли это был не лучший их князь. Но не они одни горевали по Храброму. Владимирский князь тоже неожиданно для себя тяжело пережил эту потерю. Никто во всей Руси, наверное, не смог бы понять, почему Всеволод так грустит о Мстиславе Храбром.
А Всеволод, узнав о его смерти, почувствовал горечь и пустоту в сердце. Он знал, отчего это: со смертью Мстислава Русь лишалась еще одного — и едва ли не последнего —. витязя из тех, о которых слагают сказания, витязя прямодушного, отважного, не желающего богатств, а радеющего лишь о славе родной земли — той Руси, которой она, может, когда-то была, если верить этим сказаниям. Откуда же, как не из тех времен, приходят такие витязи, при жизни вызывающие столько презрительных усмешек у алчных собратьев своих? Такие, как Храбрый, словно опоздали родиться на несколько сотен лет, но прошли через свое время, не замарав себя ни предательством, ни корыстолюбием, ни хитростью. Вот и со смертью Мстислава Храброго ушла частица той Руси, которую одну и любит русский человек.
Увы, Всеволод знал о себе, что не принадлежит к такому роду людей, как Храбрый. Нелицемерно горюя о Мстиславе, он в то же время думал о том, кого теперь сажать в Новгород. По всему выходило, что это место должен занять Рюрик Ростиславич, как родной брат Храброго, вдобавок напоминающий его вспыльчивым нравом. Такой ход еще более укрепил бы владимирского князя. Рюрик в качестве соседа даже больше удовлетворял Всеволода, чем Мстислав. Он более уравновешен, предсказуем. Потом, отказавшись от своего любимого, но никчемного Киева в пользу Святослава, он способствовал бы умиротворению этого старшего из Ольговичей. И конечно, в этом случае оба они — и Рюрик и Святослав — своими княжениями будут обязаны ему — великому князю Владимирскому. Надо было только уговорить взбалмошного Рюрика отказаться от киевского стола, на котором он весьма непрочно сидел, пока этот стол жаждал занять Святослав.
Всеволод начал действовать. В Киев было отправлено посольство — уговаривать Рюрика. В Чернигов было отправлено посольство — предлагать мирный исход дела Святославу. Особая грамота написана была черниговскому епископу Порфирию: Всеволод верил в его расположение и просил содействия. Порфирий, несмотря на то что был поставлен константинопольским патриархом, боялся коварного и жестокого Святослава, но мог все же при случае представить князю Черниговскому разумные доводы.
Рюрик посольство принял, но прямого ответа, по сути, не дал. Пространно писал о том, что Киев — мать всех русских городов и что отец Рюрика — Ростислав, и дед — Мстислав Великий, и прадед — Владимир Мономах, и прапрадед — Всеволод Ярославич, и прапрапрадед — Ярослав Мудрый, и прапрапрапрадед — Владимир Красное Солнышко, и так далее, и так далее — все были киевскими князьями, все заповедали своим потомкам это священное княжение и ему, князю Рюрику, негоже было бы оставлять Киев.
Всеволод знал Рюрика и понимал, что это — не обычные разглагольствования, использующиеся, когда нужно скрыть истинные намерения. Все же Рюрик чем-то напоминал брата — Мстислава Храброго, и ему, наверное, и вправду казалось, что сидеть в полуразрушенном Киеве, теша себя призрачной властью над разоренными землями, действительно значит служить старинной княжеской чести. И ради этой чести, уходящей корнями в древние времена, он готов был отказаться от могущественного новгородского княжения. Причина отказа, безусловно, заключалась еще и в том, что Рюрик не хотел, даже к своей выгоде, получить Новгород из рук владимирского князя. Все же Всеволод не терял надежды и продолжал уговаривать Рюрика.
Тем более что от Святослава пришел самый благожелательный ответ, какого только можно было ждать. Святослав поминал давнюю их дружбу, говорил, что давно пора забыть княжеские раздоры, одобрял желание Всеволода посадить Рюрика в Новгород — чтоб наследовал брату, всеми оплакиваемому Мстиславу. Медоточивое письмо Святослава и обрадовало Всеволода, и насторожило. С одной стороны, Всеволод мог предположить, отчего вспыхнула вдруг у Святослава любовь к нему. Причиной тому могло быть то, что два месяца назад сын Святослава Владимир, гостя у Всеволода по его приглашению, догостился до свадьбы. Великий князь женил князя Владимира Святославича с полного его согласия на своей юной племяннице Пребране, дочери покойного брата Михаила. Святослав и Михаилу когда-то клялся в любви.
