Иозеф Томан - Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
— Я буду думать… — Девушка колеблется. — Буду думать, что ты мой господин. Что я приму от тебя все…
— Но в сердце возненавидишь меня.
— Нет! Никогда. Может быть — может быть, пожалею…
— Что?! — взорвался Мигель. — Пожалеешь?! Жалеть — меня? Вам будет меня жаль?..
Мария затрепетала, гнев послышался в голосе Мигеля, когда он назвал ее «вы».
— Лицемерие и сострадание! Сострадание — ко мне! Какое оскорбление!
Мигель в ярости шагает по комнате, и со страхом следит за ним Мария.
— Не сердись на меня, любимый, богом тебя заклинаю! Я хочу быть полезной тебе. Хочу быть тем, чем ты меня сделаешь. Утешать тебя…
— Мне ничего не нужно. — Каждое слово Мигеля, как камень. — Я не нуждаюсь в ваших утешениях.
Мария задыхается от ужаса: господи, как он говорит! Какие холодные у него глаза! В какие дали смотрит он сквозь меня? Ему неприятно меня видеть? Он не хочет видеть меня?.. Боже, что это значит?..
Последняя фраза вырвалась у нее вслух.
— Это значит, — ледяным тоном ответил Мигель, — что ваше присутствие мне нежелательно.
— О! — всхлипывает девушка. — Ты меня гонишь?
Безвольной жертвой стоит перед ним на коленях Мария, утратив дар речи и не понимая, что именно покорностью своей убивает его любовь.
Мужчина молчит — скала, из которой не пробьется родник живой воды.
Женщина, не поднимая глаз, без звука встает, выходит, шатаясь, тенью крадется по коридорам, по лестнице, по двору — к воротам.
В вечернем небе выскочил серпик месяца — знамение ссор и страданий.
А перед глазами Мигеля — образ мертвой Соледад, о Марии он не думает, ее словно не было никогда. Как бы кого не обидеть, сказал тот старик, — какую обиду нанес я Соледад! Видит Мигель величие смерти, слышит — грохочет гроза гнева господня. Он хочет противостоять ей, но нет, падает на колени и обнимает древо распятия, не чувствуя, как и сегодня жестоко ранил он душу, прекрасную и верную.
Под пурпурным балдахином, колышущимся багряными волнами, затаилось недовольство.
Далеко внизу, прибитый к земле, сипло переводит дух Трифон.
— То не моя вина, ваше преосвященство, — рыдает внизу отчаянный голос.
— А чья же?
— Не знаю.
— Вы осмеливаетесь говорить мне — «не знаю»?
— Смилуйтесь, ваше преосвященство! Я делаю, что могу. Слежу за каждым его шагом.
— Следить — мало.
— Но что же, что я должен делать?
— Вмешиваться.
Тишина, только парча захрустела: всесильный пошевелил пальцами.
— Дозвольте сказать, ваше преосвященство!
— Говори.
— Здесь еще другое влияние. Дурное влияние, оно разрушает и сводит на нет мои труды. Человек, который, несомненно, побуждает Мигеля к светским развлечениям, который возмущает жителей еретическими речами — он причина того, что Мигель отдаляется от нас, забывая о предначертанном ему пути служения церкви, несметные богатства Маньяра ускользают от святой церкви…
— Кто этот человек?
— Капуцин Грегорио.
— Вы смешны, Трифон, с вашим Грегорио. Еще в Маньяре вы оговаривали его. Сдается мне, это ваш конек. Монах не должен мешать вам. Если будет мешать, мы его устраним.
— Значит, можно?! — неосмотрительно вырвалось у Трифона.
— Да, вот я и увидел вас насквозь. Монаха не трогать. Просто работайте лучше.
Шевельнулась бахрома на кайме парчи.
— Кто эта умершая? — спокойно продолжал голос сверху.
— Донья Соледад, внучка маркиза Эспиноса-и-Паласио.
— Точно ли, что она отравилась из-за Мигеля?
— Точно, ваше преосвященство.
— И что он теперь?
— Я видел его с некоей девицей простого звания. Очень красивой.
— Очень красивой? — Голос в вышине насмешлив.
— Но это ведь важно, ваше преосвященство.
— Это естественно, Трифон.
Снова минута тишины. Но вот шевельнулись шелк и парча:
— Следить за каждым шагом. Навестите его как можно скорее. После доложите мне. Напишите также подробный отчет его родителям. Ничего не утаивать. Ступайте.
Белая рука небрежно начертала в воздухе знамение креста, и Трифон вышел неверной поступью.
И вот уже много часов стоит он в нише стены напротив дворца Мигеля, не спуская глаз с ворот.
Вышла девушка под густым покрывалом.
— А, вот он, мой час! — торжествует Трифон. — Войду, застигну врасплох, найду ложе, смятое гнусным любострастием, чаши с вином, стол, накрытый для разнежившейся парочки, покой, полный цветов и ароматов…
Трифон проносится по двору, не отвечает на вопрос Висенте, отталкивает Каталинона на лестничной площадке и врывается в комнату Мигеля.
В печальном и хмуром покое Мигель склоняет колена перед распятием, страстно обхватив подножие креста.
Трифон застыл на месте.
— Как вы входите, падре? — строго оборачивается к нему Мигель.
— Прощенья, ваша милость! Некое предчувствие, подсознательное предчувствие… — заикается Трифон. — Я подумал, что нужен вам, и вошел без доклада… Простите, прошу…
— Как молятся за мертвых? — тихо спросил Мигель.
Трифон осекся.
— «Господи всемогущий, смилуйся…» — ответил он машинально, обводя глазами комнату. — Но лучше всего помогает святая исповедь и причастие…
— Я не желаю исповедаться, — властно произносит Мигель. — Я хочу молиться за мертвых, как я сказал.
Трифон поклонился, проглотил приготовленную проповедь и стал на колени рядом с Мигелем. Он произносит слова молитвы, Мигель повторяет за ним:
— Господи всемогущий, смилуйся над душою, что покинула грешное тело и отправилась в путь к тебе…
Вороной конь одним духом домчал Мигеля от Кордовских ворот до узенькой улочки Торрехон — только искры летели из-под копыт. Мигель соскочил с седла перед заведением «У херувима», бросил поводья слуге и вошел. В зале, окутанном мутным дыханием коптящих свечей, запахи вина и оливкового масла. Багровые портьеры колышит сквозняк, за ними — приглушенные голоса.
Мигель, мрачный, проходит среди столиков, как бы ища кого-то. Девушки отталкивают назойливые руки мужчин, что шарят по их телам, и с вызовом смотрят на сеньора, который недавно проповедовал здесь чистоту тела и души.
— Кого вы ищете, благородный сеньор? — надменно спрашивает Лусилья, осчастливливавшая собой тощего студента.
Мигель остановил на ней взгляд. Черная, как ночь, как грех, в ней обаяние хищника.
— Тебя, — отвечает он.
Лусилья встала, потрепав студента по худой щеке:
— Пока, теленочек!
Однако «теленочек» решил отстаивать свои права.
— Это моя девушка! — дискантом пискнул он. — Что это за нахал? Как он смеет отнимать тебя!
— Он большой барин, а ты бедняк, — безжалостно объясняет Лусилья и добавляет шепотом: — Мой постоянный клиент, понятно?
— Какое мне до этого дело — ты останешься со мной! — кричит студент.
— Итак, вы все-таки пришли, ваша милость? — раздается за спиной Мигеля глубокий, плавный, как волны, голос.
Не снимая руки с эфеса шпаги, Мигель обернулся и увидел Руфину. В черном длинном платье, застегнутом наглухо под самым горлом, в платье из шелка и кружев, но без единого украшения, стоит перед ним госпожа.
— Я знала, что вы придете, — вполголоса добавляет она.
— Придется тебе отпустить меня, миленький, — вырывается Лусилья от студента, который держит ее за талию. — Его милость требует меня…
— Вы выбрали Лусилью? — улыбается госпожа.
— Да, его милость выбрал меня, а этот дуралей не отпускает!
— Нет, — отсутствующим тоном говорит Мигель, не Отрывая взора от госпожи.
— Как это нет? — вскидывается Лусилья. — Вы же сказали…
— А теперь не говорю, — словно в полусне парирует Мигель.
— Тогда выбирайте другую, ваша милость, — приветливо предлагает Руфина.
— Можно вас, сеньора? — вырвалось у Мигеля.
Женщина в черном, наглухо застегнутом платье усмехнулась.
— Пожалуйста, пойдемте.
За рядом багровых портьер, там, где кончается царство винно-кровавого цвета, дубовая крепкая дверь. Руфина отомкнула ее, и Мигель очутился в небольшой комнате, где все — белое, кроме голубого дивана и двух голубых кресел, все сияет, озаренное пламенем семи свечей в оловянном подсвечнике.
Стоит Мигель посередине комнаты, а в голове его хаос мыслей. Стоит, обуреваемый вожделением, отчаянием, тревогой. Удивительна эта женщина! Она как гранитный столп, подпирающий белые небеса. Геката на перепутье весенней ночи. Геката, повелительница далей, являющаяся в местах уединенных и мрачных. Тень далии на сияющем диске луны. Силуэт птицы на белоснежном облаке…
— Я хочу вас, сеньора, только вас! Вы желаннее всех ваших девушек, — пылко восклицает Мигель.
— Возможно. — Она улыбнулась. — Однако не всякий это видит. Зато у них есть то, в чем я не могу с ними равняться, как бы привлекательна я ни была: молодость.
— Да, молодость… — задумчиво произносит Мигель. — Глупая, незрелая молодость, не знающая, куда себя девать… У которой сердце дрожит, которая жаждет, сама не зная чего…
