Зот Тоболкин - Грустный шут
— Да не глядит он на меня, бабунюшка! С утра до ночи сидит филином! Не ест, не пьет, убивается, — жаловалась Феша.
— Жди, оттает. Да поласковей будь! — тут и без ворожеи ясно: скорбь мужика гнет. Одно человеческое участие может его спасти.
Знала Агафья, где сердце Фешино. Знала и помалкивала. Дай золота горсть, и две, и три горсти — не сознается таможеннику. Не по себе изловил пташку. Вот и пущай мается. А татарочку жалко: молодая, бедовая. Хоть и в богатстве живет — счастья не видит. Сестра Красноперова, Марья, тоже в сговоре против брата. Одна кровь, а друг дружку не терпят. Есть, стало быть, что-то выше голоса крови. Главное же: бабья порука. Натерпелась от мужичья старуха, вот и внушает всем бабам: мужик, он злодей, хоть и не всяк, конечно. И среди них встречаются люди с сердцем. Тот же Гаврила, тот же Пикан. И Махоня был славный. Да жаль — попался на пути, когда уж истрачена вся была. Маленький, жилистый, жесткий, как гвоздь. Бабка была его в два раза шире. Однако на любовь оказался лютый. Начнет мять да ломать — стены жалуются. Из перины — пух облаком. Махоня, Махонюшка… Жить бы тебе, соколик, да радоваться! Рано прилег на отдых.
Шмыгают воробушками по тарелке бобы. Сычом бессонным таращится в окошко Семен Красноперов. Не выглядишь, не выждешь! Пикан к женке твоей не придет. А ежели она побежит — не устережешь.
— На-ко, Семен Минеич, выпей, — опойной, сонной травы в мед плеснула.
Крякнул таможенник от удовольствия. В другой раз крякнуть уж сил не хватило: клюнул тонким утиным носом в подоконник и захрапел. Агафья неслышно выскользнула, поскреблась в калитку напротив. Ей тотчас открыли.
— У меня лихоимец ваш. Дрыхнет. Идите, грешите, блудницы, — с нарочитой строгостью отталкивая суетившихся подле нее женщин, говорила старуха. — Покараулю его.
— Ой, баушка милая! Бог тя не забудет! — запела Минеевна, всовывая в старухин кошель на поясе что-то увесистое, завернутое в саржу.
— Бог-то? Грех ему обо мне забывать, — подобрела глазами старуха, угадав в сверточке серебряный кувшинчик, на который зарилась давным-давно, называя его Христовым колокольчиком. — Бегите скореича! А его, идола долгого, ишо подпою. Ночь ваша.
Она убрела. Феша с Минеевной тем же следом побежали к Пикану. Двери избные растворены, в избе давно не топлено. Пикан, могучий, никлый, как кедр срубленный, дыбился на лавке. Глаза, бессмысленные от позднего раскаяния, были открыты, но ничего вокруг не видели.
Феша, взяв руку его, приложила к губам, молчала. Марья Минеевна принялась растапливать печку. Скоро в избе сделалось светло, тепло от человеческого присутствия. Так бы и замерз Пикан, никто бы его не хватился. Тюхин, дружок его закадычный, вторую неделю жил в Абалаке, разрисовывая монастырский придел. Звал и соседа с собой. Тот лишь качал головой в ответ, из дома не трогался. Всю неделю просидел на лавке под божницей, где упокоилась Потаповна.
— День-то ноне какой? — спросил, заговорив впервые.
— Суббота, — причесывая его, ответила Феша.
— Седьмой токо. А я уж забыл, не плачу.
Стянув рубаху, рухнул пластом на лавку, велев:
— Секите! Беса из меня выгоняйте!
— Экое тесто! А ишо мужик! — Минеевна принесла из сеней вожжи. — Сколь убиваться-то будешь?
— До последнего часу, — глухо отозвался Пикан. — Бей крепше, до крови.
— А, так? На тебе, ннна! — свирепея при виде слабости его, которую считала недостойной мужика, Марья Минеевна принялась стегать изо всей мочи. Била, била — устала. Сквозь злые слезы спросила: — Ну, помогло? Дурь-то выбила?
— Мало! — требовал Пикан. А спина уж взялась ожогами.
— Шкуру спущу! — сложив вожжи вчетверо, Минеевна огрела с протягом. — Мясо выворочу, посолю! Тюря жидкая! Размазня маковая! — Она устала и разревелась от злости.
Феша отняла у ней вожжи, стала дуть на иссеченную спину Пикана.
— Больно, Иванушка?
Пикан молчал. Заглянула в глаза его — глаза были все так же пусты, безжизненны. Горе высушило их, лишило света, которым щедро поила душа.
— Сдурела! Чисто всего исстегала!
— Пущай не киснет! Горюн какой! Кому худо не бывало? На смерти жизнь не кончается. Все помрем. Пока живы — жить надо.
— И ты бей, — приказал Пикан Феше. Та, покачав головой, принялась нацеловывать спину Пикана, потом шею, голову, лицо. Душа оттаивала, высвобождаясь из ледяного панциря горя. Впервые за много дней в этих исстрадавшихся, вымороженных бедою глазах засветились тихие слезы.
Минеевну злость душила. Опять схватив вожжи, стала полосовать его.
— Вот тебе, вот, вот! — выкрикивала с остервенением, била; Феша ослабляла удар, подставляя под него свою руку.
Не всякому так везет в жизни: мука и радость — все враз. Пикану повезло. Он ожил: боль от вожжей и Фешины поцелуи жгли равно. Слезы, однако, выдавили не они — жизнь, снова наполнившая эту могучую оболочку.
Выплеснув злость, Минеевна только теперь заметила исполосованную Фешину руку, испугалась, запричитала:
— Ой, и что ж я с тобой сотворила? Сношенька ты моя, ясынька ясная!
Пикан поднялся наконец с лавки, посидел, подул на Фешину руку, пробовал утешить Минеевну — та была неутешна, отмахивалась, казнила себя, тряся головою. Он вскинул обеих женщин на руки, плачущую Минеевну поцеловал.
— Не ее, не ее! Меня! — ревниво вскричала Феша, ударив Пикана по губам. Горячая азиатская кровь окрасила смуглые щеки. — Посмеешь — зарежу! — сверкая бешеными черными глазами, пригрозила она.
— А ты не худо живешь, сосед! — перешагнув порог, проговорил Тюхин. Вернувшись из Абалака, решил попроведать. — Уступи хоть одну.
— Которую?
— Давай Феоктисью.
Тут уж Минеевна не сдержалась, кинулась на Тюхина. Он отступал, отбивался, в конце концов отступил в горницу и там сдался. Возня сделалась глуше, а вскоре затихла совсем.
5Кони пали. Пали лошадушки. Сначала левая, пристяжная, молодая, горячая кобылка, рванула в сторону, всхрапнула и завалилась на бок. Глаза, полные отчаяния, молили подскочившего Гоньку: «Помоги, человече! Ты мал еще! Ты не отягчен злом земным. Спаси меня от мук, от смерти. Я мало жила…»
Мальчик трясся, как в ознобе, стоял подле упавшей лошади. Маленькое, бледное лицо его было сплошным криком. Кричали глаза, распахнувшиеся в ужасе, кричали руки. Пальцы судорожно цеплялись за невидимое что-то, словно хотели удержать уходящую жизнь. Рот был распялен так широко, что в уголках его проступила кровь, окрасив ровные белые зубы.
— Гоша, маленький мой, не надо! — кинулась Даша к немому, обхватила щуплое трясущееся тельце. Прижав к себе, запричитала: — Что ж ты убиваешься так? Ну пала, ну что ж… Две других живы. Не надо, родненький! Будут еще скакать твои кони! А эта… Ну, вся вышла…
Барма, жалобно покосившись на жену, высвободил соловую из постромок. Подозвав Киршу с Бондарем, оттащил мертвую кобылу.
— Закопаем? — спросил Бондарь. Кирша и сам был убит смертью кобылы и совершенно отупел от этой потери. Конь для него был родней человека, надежней, главное ж — беззащитней. С конем ямщик делился всеми своими помыслами. Худо было — жаловался, спрятав лицо в волнистую гриву, поселялась в душе редкая радость — ликовал. С кем-то надо было делиться, а кони молчаливы и преданны, не растрезвонят.
«Кони мои, конечки! Все лучшее, что выпало мне на долю, связано с вами. Помню первого жеребенка, Орлика, от кобылы Бурылихи. Ожеребилась да в темноте нечаянно наступила на хрупкую ножку. Выкинули уродца, а я с ним нянчился, отпоил, откормил, хрупкая косточка срослась. И такой конь выматерел! Такой неукротимый был конь! Родители подарили его мне. Я ускакал на Орлике в степь, пас табуны татарские, потом ямщиком стал. Орлик состарился. Знал я, что его дни сочтены, ушел, не мог видеть смерти друга. И позже ни разу павших лошадей не видел. Соловая на глазах вот скончалась. Уж морду уронила на копыта, завалилась, не дышит. Теперь не лошадь она, труп. Митя запишет в тетрадке: «Кобыла стала трупом». Неправильно это. А что делать? Делать-то что? Сам не знаю. Куда ни пойдешь — всюду смерть, смерть. Мрут кони, мрут люди. Все мрут. Как же такое вытерпеть? Кому пожаловаться?..»
Вспоминал Кирша лучшие дни свои: их было немного. Когда грамоте учился у пьяного ярыги да когда слушал, как цокают по мостовой звонкие копыта. Дюжина копыт высекает искры. Их бы, искры те золотые, на шапку нацепить. Вся Россия от сияния ослепнуть может. Мчитесь, лошадушки! Мчитесь, быстрые!
— Дак что, будем закапывать-то? — надсадно, сипло кашляя, спросил Бондарь.
Лишь после этого Кирша встряхнулся, осмысленно посмотрел вокруг: лес да раскисшая дорога. В сторонке, в вытаявшем снегу, лежит соловая. Подле нее плачет Гонька. Как горько плачут немые! Тоже ведь бессловесные твари. Только глазами и могут выразить свою муку. Он, Кирша, счастливей немых. Он словом владеет. Что ж на судьбу жаловаться? Гоньке хуже.
