Вячеслав Перевощиков - Меч Руса. Волхв
Бубен в ее руках замолчал, и хоровод смерти остановил свое вращение, а круг жизни стал замедлять свой бег. Потом воины круга смерти повернулись спиной к кресту в центре круга и снова начали свое движение. Но теперь на каждый третий шаг их мечи ударялись о мечи воинов круга жизни. Радмила подняла вверх руку, сжимавшую шею петуха, голова которого была замотана черной тряпкой.
– Морана! – протяжным воющим голосом пропела она. – Не смотри в лицо моему суженому, не держи его руку, возьми сердце священной птицы, отпусти руку моего суженого!
Колдунья завертелась на месте в бешеной пляске и вдруг высоко вверх подкинула петуха. Птица замахала крыльями, пытаясь лететь, и, описав небольшой круг, ударилась грудью об острие девятого копья, того самого, к наконечнику которого были привязаны волосами колдуньи серые косточки и которое было воткнуто у северного кола. Петушиный крик взлетел и оборвался, словно чья-то железная рука сдавила его горло. Еще несколько судорожных взмахов крыльями, и наконечник копья насквозь прошел тушку. Кровь струей потекла по древку копья.
– Морана приняла мою жертву! – прохрипела Радмила.
Она подняла дрожащие руки и медленно провела их по окровавленному искепищу, а потом пробежала внутри круга смерти, прочертив по спинам воинов кровавый след. Едва последний воин окрасился кровью, как в ее руках оказались обе братины, те самые, из которых пили медовуху воины круга смерти и круга жизни. Еще миг, и она стояла снова у окровавленного копья и собирала текущую густую темно-красную жидкость вначале в братину смерти, а потом в братину жизни. Оказалось, что медовуха была выпита не вся; несколько глотков живительной влаги теперь смешивались с еще живой дымящейся кровью. Потом Радмила села у изголовья Ворона и, поставив ему на грудь братину жизни, стала рисовать кровью на посеревших щеках кресты и на бледном и холодном лбу свастику. Затем она пригубила чуть-чуть из братины смерти и поднесла ее к губам Ворона, отставила ее в сторону и, бормоча себе под нос заклинания, поднесла уже братину жизни. Едва красновато-мутная жидкость потекла по губам витязя, как он открыл глаза. Пока еще затуманенные страданием, но уже живые глаза, человека, который просто так не отдаст свое право на жизнь.
– Ожил, – вздохнула колдунья.
Она так устала, что даже не могла этому радоваться. Оставалось последнее: проводить смерть так, чтобы она не натворила новых бед. Радмила взяла братину смерти и тихо пошла к воротам заставы. Ноги ее едва ступали, она была страшно бледна, и глаза ее горели, как два огромных сапфира. Круг смерти стал расступаться, чтобы пропустить ее, но вдруг она пошатнулась и, чтобы не упасть, схватилась рукой за копье, то самое копье, по которому еще текла дымящаяся кровь. Раздался страшный душераздирающий крик, и воины увидели, что древко копья дрожит, как будто его трясет огромный невидимый великан, а колдунья тщетно пытается оторвать свою почерневшую руку. Судороги стали корежить ее тело, волосы встали дыбом, глаза закатились, но она невероятным усилием продолжала держать братину смерти. Воины в страхе смотрели на братину в ее руках, боясь шелохнуться. Наконец воевода подскочил и вырвал из холодной посиневшей руки деревянную чашу, в которой теперь плескались каплями побелевшей жидкости тысячи невидимых смертей. С этой страшной ношей он побежал к трупам хазар, лежавшим у брода, а Радмила продолжала корчиться, медленно умирая на глазах оцепеневших воинов.
Резан было кинулся, чтобы спасти ее, но старые вои крепко схватили его:
– Стой, парень, не дергайся, не то ты всех нас погубишь!
Воевода бежал уже обратно изо всех сил, чтобы попытаться сделать хоть что-то, но смерть явно опережала его, неумолимо сжимая девушку в своих страшных объятьях. Издалека он что-то кричал, но что, никто не мог разобрать. И все-таки не слова, но мысль батьки достучалась до родного сердца. Как это получилось, никто не смог бы объяснить, но умирающие губы на последнем издыхании вдруг прохрипели:
– Помоги, Сварог!
В небе полыхнуло, и голубоватая холодная молния ударила прямо в роковое копье. Раздался глухой гудящий вздох, словно тысячи мертвецов разом выдохнули из себя сдавленный тяжкий воздух где-то там, глубоко под землей, и Радмила без чувств повалилась на землю. Рука ее больше не сжимала страшного копья, а тело не сотрясали судороги. В ту же секунду полупрозрачная тень отделилась от дымящегося древка копья и медленно заскользила над землей. Воины быстро разомкнули пошире круг смерти, обратив к призраку смерти окровавленные спины, и тень, качнувшись вправо и влево, поплыла в степь. Ковыль тяжкими волнами прогнулся под ней, и там, где она пролетала, безжизненно смолкали цикады и птицы.
Еще тень нехотя переваливала через частокол заставы, как воевода добежал и рухнул на колени около чуть живой Радмилы. Его сильные, не знающие страха руки мелко дрожали, когда он провел ладонью по лицу, стирая крупные капли холодного пота. Он боялся смотреть туда, где лежала юная колдунья. Воины робко стояли в стороне, не зная, что делать, и только два старых опытных воя тихо подошли, обняли батьку и влили в могучую глотку добрый ковшик медовухи.
– За здравие! – сказал один из них, хлопая воеводу по плечу.
Другой наклонился к Радмиле и принялся вливать ей через стиснутые губы золотистый напиток.
– Пей, дочка, пей, – упрямо и твердо говорил старый вой. – Жить тебе и жить еще много лет.
И, судя по тому, как уверенно звучал его голос, именно так все должно было быть.
Глава 9
Боярская дружба
Отрок промчался мимо Велегаста вслед за позвавшей его боярыней, даже не обернувшись на своего учителя.
– Тьфу ты! – сплюнув себе под ноги, выругался Орша. – А я, старый дурак, еще хотел его воином сделать. Этому сопляку только за юбками бегать!
– Ты не прав, – устало вздохнул волхв. – Он не обернулся, потому что знает, что я верю в него, верю так, что мне совсем не нужны ни его слова, ни его взгляды, чтобы знать, что он исполнит свой долг до конца, чего бы ему это ни стоило и что бы с ним ни случилось.
Мудрец проговорил эти слова безучастным, почти равнодушным голосом, и сотник сразу догадался, что мысли его друга бродят где-то далеко отсюда и то, что происходит вокруг, его совсем не волнует. Он покосился на задумчивое лицо волхва и, еще раз, для порядка, ругнув отрока, снова сплюнул в горячую пыль.
– Ругаешься ты как-то скучно, – не выходя из своей задумчивости, проговорил Велегаст. – Слушать тебя неинтересно. Вот монахов ты костерил так, что их аж шатало.
– Так то ж матом, – улыбнулся сотник. – От такой ругани иной человек и зачахнуть может; своих так ругать нельзя.
– А что ж мужичье-то ругается? – удивился волхв.
– По глупости, – презрительно скривив губы, отвечал Орша. – Смерды бестолковые хотят быть похожими на настоящих воинов, подражают нам. Холопы презренные! Думают, слова услышали, и им теперь все можно. То ж им невдомек, что это не просто словечки всякие, а оружие древнее, и пользоваться им надо умеючи, не то себе больше вреда понаделают. Да и толку-то от их ругани никакого, потому как истрепали языками своими всю силу магическую слов[46] священных.
– Я тебе так скажу, – продолжал сотник. – Настоящий воин никогда просто так «лаяться» не будет. А так, между делом, матом говорят только смерды убогие, которые ничего в жизни не смыслят.
Велегаст в это время все вспоминал свое видение смерти и пытался понять, сумел ли он изменить свою судьбу или же костлявая все еще стоит где-то рядом, но слова сотника насчет вреда мата все-таки заинтересовали его.
– То-то, я смотрю, народишко последнее время измельчал что-то, – задумчиво произнес он. – Уж не от матюков ли?
– Всякое может быть. – Орша даже не улыбнулся, хотя вопрос прозвучал почти как шутка. – Старики говаривали, что в слове заключена великая сила. Какая это сила и как с ней обращаться, мы давно уж позабыли по недомыслию, но сила эта есть. Это точно.
Тем временем Радим догнал Карамею и стал что-то возбужденно говорить ей. Женщина взирала на него с высоты седла, глядя вполоборота и улыбаясь уголками тонких чувствительных губ.
– Эх, уведет она твоего отрока! – Сотник с завистью посмотрел на удалявшуюся белую лошадь и фигуру всадницы.
– Что ж, если это случится, то, значит, такова воля богов, – невозмутимо ответил Велегаст, глядя, как вечернее солнце золотит островерхую надвратную башню детинца.
– Воля богов, воля богов, – проворчал Орша. – Взгреть бы его как следует, и никакой воли богов.
– Ты не прав, – волхв почти стряхнул свою отрешенную задумчивость, или неугомонный сотник заставил ее стряхнуть. – Так нельзя, мы же не христиане какие-то. Это у них любовь есть грех, соблазн и путь, ведущий от бога. А в русской вере любовь – это дар богов, их благословение и, если хочешь, промысел божий, от которого нельзя уклоняться, чтобы судьбу свою не испортить.
