Ной Гордон - Лекарь. Ученик Авиценны
— Я замечаю, ты перестал брать своих пациентов за руки когда они входят к тебе на прием, — сказал Цирюльник.
— Вы этого тоже не делаете.
— Но ведь дар-то не у меня!
— Дар! Вы же вечно твердили, что никакого дара и нет!
— А вот теперь думаю, что он у тебя есть, — возразил Цирюльник. — Только сдается мне, притупился от выпивки, а при постоянном пьянстве и вовсе исчезнет.
— Да вы же сами говорили, что мы только фантазируем.
— Послушай хорошенько! Потерял ты свой дар или нет, а только будешь по-прежнему брать за руки каждого пациента, входящего к тебе за занавес. Им это нравится. Тебе понятно?
Роб угрюмо кивнул.
Следующим утром на лесной дороге им повстречался птицелов. Он нес на плече длинную расщепленную на конце палку с приманкой — шариками из теста, начиненными семенами. Когда птица подходила к приманке, он дергал за веревочку, и щель на палке смыкалась, захватывая ногу птицы. Человек этот столь наловчился в обращении со своим орудием, что весь пояс у него был увешан маленькими белыми ржанками. Цирюльник купил их всех. Ржанки считались таким лакомством, что их обычно зажаривали не потроша. Но Цирюльник был слишком разборчив. Он ощипал и начинил каждую птичку и приготовил такой необыкновенный завтрак, что даже мрачное лицо Роба посветлело.
В Грейт-Беркемстеде они дали представление перед многочисленными зрителями и продали много пузырьков Снадобья, а вечером Цирюльник и Роб вместе пошли в таверну — отметить примирение. Поначалу все шло хорошо, но пили они крепкий морат, в котором чувствовался легкий привкус горьковатых тутовых ягод; Цирюльник подметил, что у Роба заблестели глаза, и подумал, не побагровело ли от выпитого лицо и у него самого.
А вскоре Роб вышел из себя, толкнул и обругал здоровенного детину-дровосека.
Миг — и они сцепились не на шутку. Ростом и комплекцией они друг другу не уступали, а дрались жестоко, словно лишившись разума. Одуревшие от мората, сошлись вплотную и осыпали друг друга ударами в полную силу — кулаками, коленями, ступнями, — и звук от ударов был такой, будто лупят обухом по дубовому стволу.
Наконец они выдохлись и позволили доброхотам растащить их. Цирюльник увел Роба Джереми в лагерь.
— Пьяный дурак!
— Уж кто бы говорил! — отозвался Роб.
Весь дрожа от негодования, Цирюльник сел и взглянул на своего помощника.
— Да, правда, я тоже бываю пьяным дураком, — сказал он. — Но я не ввязываюсь в неприятности. Никогда я не торговал ядами. Не имею ничего общего с колдовством, каким налагают проклятия или вызывают злых духов. Я всего-навсего покупаю много выпивки и устраиваю представление, которое позволяет мне продавать маленькие пузырьки с большой прибылью. И такой заработок зависит от того, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания. А потому ты должен прекратить свои безумные выходки и никогда не сжимать кулаки.
Они смерили друг друга сердитыми взглядами, но все же Роб кивнул, соглашаясь.
С того дня он, казалось, выполнял все распоряжения Цирюльника против своей воли. Они держали теперь путь на юг, как бы наперегонки с перелетными птицами, ибо наступала осень. Цирюльник решил не заезжать на ярмарку в Солсбери, чтобы не растравлять душевные раны Роба. Впрочем, старания его пропали втуне: когда они разбили лагерь не в Солсбери, а в Винчестере, Роб вечером пришел к костру, сильно покачиваясь, а лицо все было в синяках — несомненно, подрался где-то.
— Мы проезжали сегодня утром мимо монастыря, ты правил лошадью, но даже не остановился расспросить об отце Ранальде Ловелле и своем брате.
— А что толку? Где бы я ни спрашивал, никто о них ничего не знает.
Больше Роб не заговаривал ни о сестре Анне-Марии, ни о Джонатане, ни о Роджере, которого помнил совсем младенцем.
«Он отказался от них и теперь пытается все забыть», — говорил себе Цирюльник, стараясь понять Роба. Роб словно превратился в медведя и каждый вечер отдавал себя заново на травлю в очередном трактире. В парне сорняком прорастала душевная слабость: он охотно испытывал боль от пьянства и драк, чтобы заглушить ту боль, какую вызывали в нем воспоминания о сестре и братьях.
И Цирюльник не мог для себя решить, хорошо или плохо то, что Роб смирился с потерей всех близких.
* * *Ту зиму в Эксмуте они провели плохо, как никогда. Поначалу ходили в таверну вместе. Обычно пили немного, беседовали с местными жителями, потом находили себе женщин и с ними возвращались в дом. Но хозяину уже было трудно тягаться с молодым подмастерьем в неуемной тяге к женщине — к собственному удивлению, Цирюльник не очень-то об этом и сожалел. Теперь настала его очередь лежать ночами без сна и наблюдать колышущиеся тени, слушать страстные вздохи и горячо желать, чтобы Роб с очередной женщиной, ради всех святых, угомонились, замолчали и уснули наконец.
Снега в том году совсем не было, но дожди лили не переставая, и бесконечное шлепанье капель раздражало слух и действовало на нервы. На третий день Рождества Роб вернулся домой разъяренным до крайности:
— Проклятый трактирщик! Запретил мне появляться на его постоялом дворе!
— Без всякой на то причины, как я понимаю?
— За драки, — хмуро выдавил Роб.
После этого Роб почти не выходил из дома, но, как и Цирюльник, был не в настроении. Долгих разговоров и приятных бесед они теперь не вели. Цирюльник много пил, что всегда бывало в это мрачное время года. Когда удавалось, он подражал зверям, впадающим в зимнюю спячку. Если же не спал, то просто лежал на просевшем ложе, как огромный камень, чувствовал, как собственный вес тянет его книзу, прислушивался к своему свистящему и хриплому дыханию. Смутно припоминал многих пациентов, которым дышалось легче, чем ему сейчас.
Растревожившись от таких мыслей, он раз в день вставал с постели и готовил что-нибудь лакомое и обильное, ища спасения от холода и скуки в жирном мясе. Как правило, рядом с ложем у него стояли откупоренная бутыль и блюдо с жареным барашком, покрытым застывшим жиром. Роб, как и раньше, прибирал в доме (когда у него появлялось настроение), но к февралю весь дом провонял, словно лисья нора.
Приход весны обрадовал обоих, и уже в марте они уложили все необходимое в повозку и выехали из Эксмута. Путь их пролег через Солсберийскую равнину и дальше, по изрытой оврагами низменности, где перепачканные с ног до головы рабы долбили слои известняка и мела, чтобы добыть железную и оловянную руду. В лагерях рабов они не останавливались — там не заработаешь и полпенни. Цирюльнику пришла мысль проехать по границе с Уэльсом до самого Шрусбери, выехать на берег реки Трент, а затем следовать по ее течению на северо-восток. Остановки они делали во всех теперь уже хорошо знакомых селах и городках. При въезде в них Лошадь не умела с такой живостью и грацией вставать на дыбы, как это делал Инцитат, но она была красива, а в гриву ей они вплели десятки разноцветных лент. Дела в целом шли очень даже неплохо.
В местечке Хоуп-под-Динмором нашелся умелый кожевенных дел мастер, у которого Роб купил ножны из мягкой кожи для ожидавших его меча и кинжала.
Едва приехав в Блайт, сразу отправились в кузницу, где их радостно приветствовал Дэрмен Маултон. Мастер пошел к полкам, находившимся в полутемной глубине мастерской, и вернулся с двумя свертками, завернутыми в мягкие шкуры.
Роб нетерпеливо развернул — и задохнулся от восторга.
Меч — если такое вообще возможно — был еще лучше того, которым они так восхищались год назад. Кинжал ни в чем ему не уступал. Пока Роб восторгался мечом, Цирюльник прикинул на руке нож и почувствовал, как идеально тот сбалансирован.
— Чистая работа! — сказал он Маултону, который принял эту похвалу как должное.
Роб вложил каждый клинок в ножны на поясе, ощущая их непривычную тяжесть. Положил руки на рукояти, и Цирюльник с удовольствием оглядел его с головы до ног.
А посмотреть было на что. К восемнадцати годам он полностью вырос и теперь на две пяди[45] возвышался над Цирюльником. Широкий в плечах, худощавый, с гривой вьющихся каштановых волос, с широко посаженными голубыми глазами, которые меняли выражение быстрее, чем морские волны — свой цвет. Лицо с крупными чертами, с квадратным подбородком, всегда чисто выбритым. Роб до половины вытащил из ножен меч, который свидетельствовал о его положении свободнорожденного мужчины, потом вложил обратно. Разглядывая его, Цирюльник ощутил прилив гордости и какое-то смутное, но непреодолимое опасение, найти имя которому сам затруднялся. Назвать это ощущение страхом было бы недалеко от истины.
17
Новый договор
В первый же раз, когда Роб вошел в таверну при оружии (это было в Беверли), он тотчас почувствовал, как все изменилось. Не то чтобы люди стали относиться к нему с большим почтением, но держались они осторожнее, а в разговоре выбирали выражения. Цирюльник снова и снова повторял, что Роб теперь должен вести себя осмотрительнее, ибо по учению святой матери-церкви необузданный гнев есть одно из восьми самых страшных преступлений, которые караются смертной казнью[46].
