Во времена Саксонцев - Юзеф Игнаций Крашевский
В время путешествия Витке сам, оттого что был одет по-польски, чуть не был раздет и едва своей немецкой речью оборонился, а самых дерзких злоупотреблений и проклятий насмотрелся и наслушался.
Готовилась страшная буря против этого распущенного саксонского войска. Совещались уже, на какую границу их отправить, откуда жалобы и крики не доходили бы.
Там, где стояли саксонцы, чуть ли не война разворачивалась между ними и мещанами; шляхта, когда могла их схватить в малой численности, убивала и топила.
Заметили также, что король саксонскими войсками обсадил краковский замок, и росли подозрения, что с ними хочет овладеть всей Речью Посполитой. От этого происходили бунты.
На вид всё лучше обстоящее дело Августа в действительности находило теперь противников даже в тех, что привели Августа на трон. Начали замечать, что задача, какую он взял на себя, превосходила его силы.
Полагаясь то на Флеминга, то на Пребендовского, сам он думал только о развлечениях, о прекрасных выступлениях с роскошью, о всё новых развлечениях, пил и проказничал. Думая, что то, что намеревался сделать, как-то само чудесной силой устроится.
В разговорах он развивал самые правильные идеи, самые прекрасные планы уже не поправки, но полного преобразования Речи Посполитой, объединения её с Саксонией, создания сильной монархии. Но на словах и мечтах, на приобретении единичных людей всё кончилось. Перед иными делами шли женщины, пиры, охоты, турниры, демонстрации силы и ловкости. Редкий был день, когда заканчивался трезво, без полного опьянения гостей и хозяина. Более серьёзные люди показывали всё более грустные лица.
Прибыв в Краков, враждебно настроенный и недовольный Витке поспешил к Мазотину, который его, дуясь, приветствовал выговорами:
– Что же! Ты сам во всём виноват! – воскликнул он. – Не нужно было драгоценностей из рук выпускать, я предостерегал, и давать слишком рассматривать их! Если бы ты поступил, как я хотел, не имели бы времени в драгоценностях фальши искать, но из вас новичок.
– Ну, для таких дел я действительно новичок, – сказал разгневанный купец, – потому что привык ходить простой дорогой и никогда не лгать. Мало того, что я должен был с этим осрамиться, но и королевскому делу это может повредить.
Константини ему в нос рассмеялся.
– О! Простачок ты! – воскликнул он. – Что же ты думаешь, что король возьмёт на себя то, что сам спроектировал! Скажет, что я виноват, и накажет меня, а я сложу на тебя, и падёт кара всегда на самого маленького. – Если бы только разгласилось о фальшивых бриллиантах… скажут, что ты их для выгоды подложил и хотел присвоить, и этому больше поверят, чем тому, что король мог выдумать что-нибудь подобное.
Витке поклонился, складывая на столе коробочки.
– Благодарю вас за науку и воспользуюсь ей, – сказал он. – Я вдался не в своё дело, возвращусь к торговле. Не вижу, что бы приобрёл на таких услугах. Удастся – это припишут вам, поскользнёт нога – я понесу наказание.
Он хотел уже уходить, но Константини обеими руками схватил его за воротник и не пустил.
– Так это кончится не может! – воскликнул он. – И короля, и себя мы должны очистить. В этот раз дам вам те же самые драгоценности, но с настоящими камнями. Отвезёшь их каштеляновой и будешь требовать, чтобы их оценили, окажется, что Товианьская глаз не имела и клевету на нас бросила.
Витке согласился на это, угождала ему эта реабилитация. Ему пришлось ждать не более двух дней, чтобы в ту же оправу вставили вынутые дорогие камни. На глаз были это те же самые ожерелья, кольца и диадемы, но теперь они стоили более двадцати тысяч талеров.
Константини только просил Витке не выпускать из рук дорогого депозита. Эти постоянные путешествия утомили уже и наскучили немцу, должен был, однако, ещё раз справить посольство для очищения. А так как в дороге не очень были уверены, присоединили его к королевским каретам, которые шли под эскортом в Варшаву, куда и сам Август вскоре собирался. Её было некому защищать и он имел тайно обеспеченные замок, цейхгауз и всё. Ждали только окончания переговоров с примасом. Витке несвоевременно жалел, что так заплутал, что теперь из уз было ему трудно выпутаться. Почти не отдохнув в Варшаве, он двинулся в Лович.
Хотя с пани каштеляновой расстались не самым лучшим образом, когда о нём объявили, тут же, заинтересованная, она велела его впустить.
– Что же вас привело? – спросила она живо, подходя.
– Необходимость оправдать себя, – отпарировал Витке. – Вы, пани каштелянова, осудили эти драгоценности фальшивыми, между тем те, что поверили мне их для показа, ручаются за них, а я требую вызвать сюда хотя бы десять золотых дел мастеров, которые в этом разбираются… Был слепым, кто в них фальш разглядел.
Товианьская разгневалась.
– А это для меня только что история! – крикнула она.
Она неспокойная подбежала к двери.
– Просить ко мне Мружака… немедленно.
– Хотя бы не одного, но сколько захотите, лишь бы таких, что глаза имеют, – сказал Витке.
Начал потом жаловаться на испытанную по этому поводу досаду и обязательно требовать expertum vivum.
На очень разгоревшийся разговор пришёл золотых дел мастер, но едва услышал, о чём идёт речь, пожал плечами.
– Мне незачем второй раз смотреть, – произнёс он, – потому что то, что сказал, подтверждаю.
– А я ставлю жизнь, – воскликнул Витке, – что этого не докажете.
– Есть всё-таки другой мой товарищ, также опытный человек, – отозвался Мружак, – пусть он придёт.
Послали за тем товарищем, также немолодым уже человеком, флегматиком, который славился тем, что золото в его руках принимало всякие формы, какие желал, потому что из него плёл, ткал, вытягивал, что хотел, а особенно делал очень красивые цветы. Звали его Падневчиком.
Мружак, сам уже не желая второй раз рассматривать, шепнул ему, о чём речь. Пошёл Витке с ним к столу под окно и по очереди начал открывать коробочки. Наступило молчание, пани Товианьская также приблизилась к рассматривающим.
Падневчик, который, по-видимому, в конфликт со старшим мастером не рад был входить, долго ничего не говорил, брал, смотрел, оборачивал, клал, вздыхал,
