Гайда! - Нина Николаевна Колядина
Впрочем, выбирать, в каком образе лучше предстать перед Леной, сестрой его товарища по училищу Костей Дорошевским, скорее всего, не было никакого смысла – вряд ли она посмотрит в его сторону, на чем бы он к ней ни подъехал. Как-то Аркадий, покраснев, как Толик Ольшевский при появлении Тали, пригласил ее в электротеатр, но Лена приглашение отвергла и сразу дала понять, что относится к нему только как к другу своего брата.
Аркадий тогда решил, что назло ей пойдет к Рейсту с какой-нибудь другой девочкой – в конце концов, на ней свет клином не сошелся, но, перебрав несколько кандидатур, так ни на одной из них и не остановился. Можно было бы пригласить на картину Зину Субботину – она Аркадию тоже нравилась. Однако с некоторых пор его чувства к Талкиной подружке поостыли – ну, разонравилась ему Зинина фамилия, и все тут.
Подумал он тогда и о Леле Бабайкиной. С ней-то они всегда были дружны, росли в одном дворе. А когда выросли, Аркадий вдруг увидел, что голенастая белобрысая девчонка стала настоящей красавицей. Он часто думал о ее белокурых локонах и лучистых голубых глазах. До тех пор, пока его сердце не пронзили другие глаза – черные, бездонные, как омут на Теше за Высокой Горой. Это были глаза Лены Дорошевской.
В электротеатр он тогда так и не пошел. Вместо этого отправился в Совет – туда, где жизнь не затихала ни днем, ни ночью.
Аркадий и не заметил, как над городом сгустились сумерки. Он посмотрел в сторону Теши и увидел, как солнечный диск опускается в черную, свинцовую тучу, вытянувшуюся вдоль горизонта. Небо над тучей было окрашено в ярко-малиновый цвет.
«Дождь будет», – вспомнив народную примету о садящемся в облака солнце и красном закате, решил Аркадий.
Он встал с лавочки, чтобы идти домой, но вдруг услышал какой-то шорох, раздавшийся в густой траве, и странный – тоненький, но довольно громкий, пронзительный писк. Не успел он сообразить, кто бы мог так пищать, как из темноты к его ногам выскочил кот.
– Фома, ты, что ли, пищишь? – удивился Аркадий. – Да нет, у тебя совсем другой голос. А ну-ка, иди сюда.
Он взял кота на руки, поставил его на лавочку и сразу все понял. На улице было еще не слишком темно, и Аркадий сумел разглядеть зажатого пастью животного маленького серого мышонка, который громко пищал и быстро-быстро дергал крохотными лапками, отчаянно борясь за свою жизнь.
– Ну, ты чего, Фома? Не наелся, что ли? Утром, небось, полфунта рыбы сожрал, и тетя Даша потом тебя кормила, – отчитал кота Аркадий. – А ну, дай сюда!
Осторожно, чтобы не навредить мышонку, он обеими руками разжал челюсти кота. Крошечный серый комочек свалился на землю. Фома тут же напрягся и приготовился к прыжку, чтобы не упустить добычу, но Аркадий крепко прижал его к груди.
– Ладно, Фома, пусть себе бежит. Ему ведь тоже жить хочется, – уговаривал он вырывающегося из рук кота. – Вот скажи, зачем его убивать? Ты ведь точно не голодный. Просто так? По привычке? Это плохая привычка, Фома. Просто так никто никого убивать не должен – ни звери, ни люди. Звери других зверей только тогда убивают, когда есть хотят. И люди тоже зверей убивают, когда пропитание себе добывают. А людей они убивают, когда защищаются от тех, кто на них нападает и может убить. Понял, Фомище-котище?
Аркадий, наконец, отпустил кота, который, выслушав наставления хозяина, понял только одно: его добыча улизнула.
Погода и правда испортилась: два дня подряд лил дождь и заметно похолодало.
«Скоро осень, не увидишь, как и зима наступит, – наблюдая за тем, как сбегают по оконному стеклу струйки дождя, думал Аркадий. – А войне и конца не видно. Все потому, что врагов у Советской власти много. Капиталисты и помещики объявили войну рабочим и крестьянам, хотят, чтобы они опять гнули на них спины, пока сами жируют».
Он придвинул поближе к лампе уже прочитанную газету и снова погрузился в текст: «Общими героическими усилиями разобьем нашего ближайшего и опасного врага – шайку чехословаков, руководимую Николаевскими генералами, офицерами и влившимися в нее бандами Белой гвардии и всякой другой кровавой преступной буржуазии. Победа над чехословаками, товарищи, даст нам сообщение с Сибирью, даст нам хлеб, без которого немыслимо существование ни одного из наших товарищей. Даст нам возможность в спокойной обстановке продолжать начатое нами дело по освобождению трудящихся всего мира от империализма.
Товарищи! Довольно быть безучастными зрителями последних событий. Каждый сознательный коммунист, каждый сознательный работник должен приложить все силы и старания для оказания помощи Советской власти в момент острой борьбы с контрреволюцией!»
Утром следующего дня – такого же дождливого и холодного, как и предыдущий, – Аркадий пришел в городской комитет РКП (б) и положил на стол его председателя Березина сложенный вчетверо, слегка подмокший листок бумаги.
– Что тут у тебя, Голиков? – разворачивая листок, спросил Николай и, не дожидаясь ответа, вслух прочитал:
«Заявление.
Прошу принять меня в ряды Российской коммунистической партии (большевиков)…»
Он еще раз – теперь уже молча – прочитал написанные не совсем ровным почерком строчки и, серьезно посмотрев на Аркадия, сказал:
– Аркаш, парень ты, конечно, хороший – исполнительный, толковый, главное – революционно сознательный. Но ведь больно молодой! Мы таких в партию еще ни разу не принимали.
– Ну и что, что молодой! – разгорячился Аркадий. – Разве это недостаток? Я ведь давно уже взгляды большевиков разделяю, всегда на их позиции стоял. И отец у меня большевик! Он теперь на чехословацком фронте против белых сражается.
– Ладно, ладно, – остановил его Березин. – Чего так разошелся-то? Я же не сказал «нет». Рассмотрим мы твое заявление.
10.
Когда Аркадий подошел к Совдепу, перед зданием уже стояло человек пять-шесть красногвардейцев. В основном, это были парни лет шестнадцати-семнадцати, вместе с которыми он проходил военное обучение. Все они были вооружены. На плече у Аркадия тоже висела винтовка.
– Голиков, а ты чего не в школе-то? – с притворным удивлением спросил его Степка Жорин. – Опять прогуливаешь? Тебя директор не заругает?
Все засмеялись. Аркадий, сделав вид, что Степкина острота его нисколечко не задела, тоже улыбнулся и решил на колкость не отвечать. Пусть смеются, если им так хочется, а он бросать училище не собирается. С одной стороны, конечно, надоели все эти уроки и учительские наставления. А с другой –
