Александр Сегень - Невская битва. Солнце земли русской
— Ах ты ж и дождище какой! — аж задохнулся на миг от восхищения Александр. — Пророче Илие! Ты ли это лиешь? Так ступай же на Ижору да намочи хорошенько ворогов наших! Побей лысые макушки ихним пискупам!
Он сидел на деревянном коне, будто в струях водопада, радуясь дождю, движенью и собственной юношеской силе, душевному и телесному жару, который способно было слегка остудить лишь вот этим ливнем.
Ему страсть захотелось как-либо созорничать, вот только — как? Он оглянулся по сторонам. Савва из под края кожаного навеса следил, как бы чего не стряслось, но вдруг ненадолго исчез под кожей. Тотчас Александр приметил толстую веревку, привязанную к щегле судна и свисающую с кормы в воду; не раздумывая, он беспечно спрыгнул с деревянного коня в воду. Речная вода, по сравнению с хладными струями ливня, показалась необычайно теплой. Князь тотчас же вынырнул, промчался мимо борта ладьи до кормы и там ухватился за конец веревки. Его потащило по теплой волховской волне, доставляя неизъяснимое наслаждение. Тотчас на борту корабля высверкнулась встревоженная и несчастная мокрая тень Саввы. За нею обозначились очертания Ратмира и Сбыслава.
— Да тут я! — громко крикнул им Александр, что бы дольше не мучать перепуганных своих ближних.
— Сорвался? — прокричал Ратмир.
— Сам спрыгнул. — И он без труда проворно полез по веревке вверх, мигом очутился на ладье. — Нельзя разве позабавиться?
— Предупреждать надо, — сердито прикрикнул на господина своего Савва. Но другие рассмеялись весело, и — а-ну! — первым Ратмир сиганул в воду, испытывая свою ловкость, поймал веревку, а затем, немного побултыхавшись в воде, муравьем вскарабкался на корабль. За ним Сбыся повторил забаву с неменыней ловкостью.
— Тьфу на вас! — плюнул Савва и полез под кожу. Но никто не последовал его благоразумию. Александр снова прыгнул в реку со спины носового коняги и опять пронырливо обошел круглый бок ладьи, чтобы ухватиться за конец веревки, побарахтаться малость и без натуги на одних сильных руках втянуть тяжелое и мокрое тело обратно на корабль. И так они по очередности прыгали, кувыркались, бултыхались и вновь хватко забирались назад на ладью. К их веселью присоединились еще несколько удальцов — Нефеша и Гюрята, Варлап и Ратибор. Даже тевтоны Ратшау, Михаил и сын его Терентий вылезли из-под навеса поглядеть на бессмысленную забаву русских, а Терентий все порывался поучаствовать, но отец строго воспрещал ему. Наконец, чтобы не терять германского достоинства, Ратшау осмелился прыгнуть и повторить глупую удаль князя Александра и его дружинников, за что Гюрята удостоил его похвалы:
— Вот теперь ты, Ратша, и впрямь истинный русский православный витязь!
— Да… да… — по-своему ликовал немец, более не решаясь повторять забаву.
Удары грома между тем становились все страшнее, разъяренные молнии, как ошпаренные коты, проносились по небу, бились о берег, и казалось, огненными хвостами вот-вот подпалят корабельное ветрило. Но уж слишком оно было мокрое, чтобы вспыхнуть даже от такого яростного огня.
Много же надо было нашим удальцам, чтобы утомиться своими забавами. Первым сдался и полез под кожу Сбыслав, за ним — трое тевтонцев, далее — остальные, князь Александр последним отправился под полог, где не сказать, чтоб было уж очень сухо — вода под ногами стояла уже выше щиколотки. Домаш Твердиславич нацеживал всем забавникам крепкого угорского вина из бочки, протягивал каждому по огромному ковшу для обогрева. Александр хотя и не был охотником до хмельного зелья, а тоже выпил полное ковшище. Жадное тепло мгновенно хлынуло по жилам, вспенило голову, он засмеялся и присел средь дружины своей, подле сердитого Саввы. Все впечатления долгого минувшего дня, полного треволнений и душевного движения, навалились на него горячим одеялом, он и сам не заметил, как уронил голову на плечо Саввы и погрузился в мощный молодечес-кий сон.
Ночью он тревожно проснулся и решил проверить, жива ли его Алексеева лампада. Она стояла под особым деревянным навесом у икон и безмятежно горела на славу.
Александр взобрался на верх кормы. Дождь уже кончился, ладейники сняли кожаное покрывало. Молодое горячее тело Александра успело прекрасно высушить всю намокшую одежду, и уже не верилось, что совсем недавно кругом бушевала влажная водяная воля.
Мало того, лунные брызги то там, то сям пробивались сквозь поредевшее, обветшавшее покрывало туч. Видно было, как плещет волна, как позади, неподалеку бегут, не отставая, другие кораблики.
— Хорошо-то как! — приободрил князь сонного ладейника.
— Плохого мало, — зевнул ладейник. — Вот еще малость побуду да и стану сминщика своего будить, а сам — спати.
— Завтра-то доплывем до Ладоги?
— Все в руце Божьей.
— Вирно бачишь. В Ладоге отдохнем. Конницу ждать станем. Должно, далее токмо заутра двинемся.
— А молви, княже, от Ладоги далее куда поплывем?
— По Невскому езеру[79]. А там — в реку Неву войдем.
— И що же? До самого состыкновения со свиями?
— Нет, брат. Там на берегу должна быть Пельгусина застава. Как увидим Пельгусю-ижорца, там ваша ладейная работа скончается. Мы со стругов слезем, опять дождемся конницу, идущую брегом, и пойдем без вас громить пришельцев. А вы нас ждать будете.
— Жаль.
— Чего же?
— Зело бы и мени хотелось со свиями похлестаться.
— Как звать тебя?
— Преслав.
— Ну, коли Преслав, то тебе нельзя не прославиться. Так и быть, замолвлю кормщику, щобы отпустил тоби вмисти с нами на битву.
— Спаси Христе Боже за такое добродийство! — обрадовался ладейщик.
Александр рассмеялся, нежно приобнял ладейщика Преслава и отправился на дно ладьи спать бок о бок с дружинничками — теперь уж до самого утра.
Глава седьмая
НЕРОН
Несколько лет подряд то там, то сям, в разных землях и княжествах Руси происходили страшные убийства монахов и священников. Несчастных мучеников находили исколотыми и изуродованными до неузнаваемости. Это происходило то на Волыни, то в Галиции, то в Полоцкой земле, то в Киевской, то в Пинской. Ясно было, что душегуб ненавидит именно тех, кто посвятил себя служению Господу, и потому его прозвали Нероном в честь известнейшего в древности гонителя христиан. Поймать или хотя бы выйти на след дьявольского слуги никак не могли, и потому в представлении людей сложился образ поистине демонический — страшное, огромное и в то же время ловкое, пронырливое чудовище. Каково же было бы народное удивление, если бы Нерона поймали и увидели существо неказистое, тщедушное, с перепуганными, бегающими глазками, все какое-то зашибленное и оттого постоянно испускающее дурные запахи, связанные с нездоровым пищеварением.
Он появился на свет в ливонских землях, в русской крестьянской семье, хотя и поговаривали, будто мать родила его не от собственного супруга, а от некоего беглого черта, шатавшегося по деревням и селам и совращавшего разных дур. Таковое предположение стало вскоре подтверждаться, когда младенца крестили. Он страшно сопротивлялся и, в отличие от обычных детишек, которые успокаиваются и даже засыпают вскоре после совершения сего таинства, новокрещен-ный ребенок, нареченный Иваном, после погружения в купель еще больше разорался и бился так, что выскользнул из рук священника на пол, хотя почти не ушибся. И дальше, сколько бы его ни приносили в храм Божий, он всегда выказывал не просто неудовольствие, а сильную и громкую ярость. Причастие невозможно было вложить ему в уста, а если и удавалось, то он тотчас исторгал из себя Святые Тайны.
Подрастая, Иван внешне ни единой чертой не проявлял сходства со своим отцом, чем лишний раз подтверждались слухи, возникшие при его рождении. В конце концов, когда мальчику исполнилось лет восемь, родители отвезли его в Минск и отдали в услужение одному ремесленнику. Там он прожил год, но поскольку отказывался не только от постов, но и от всего, что было связано с Церковью Божьей, ремесленник сплавил его другому. Так Иван и стал переходить из рук в руки. Из Минска переселился в Пинск, из Пинска — в Туров, из Турова — во Вручий и так далее. И везде к нему быстро начинали относиться с подозрением и опаскою, ибо он нисколько не скрывал своего неуважения к Русской вере. Войдя в юношеский возраст, он требовал, чтобы его называли Янисом, объясняя это тем, что, мол, он по происхождению — латыш, то есть представитель латинизированного ливонского славянства. Парни его не раз бивали, девушки сторонились, и ни одна не согласилась бы даже подумать о том, что за этого «Яниса» можно пойти замуж.
В итоге сей странный человек, достигнув возраста двадцати пяти лет, оставался неженатым. Он озлобился на весь мир, в коем ему словно бы и не осталось места, и искал причин не в самом себе, а в людях и особенно — в служителях Божьих. Тогда же он и совершил первое злодеяние, умертвив монаха, шедшего из одной обители в другую по дороге из Чернигова в Киев. И впервые в жизни он испытал некое душевное облегчение. Ни тени раскаяния не мелькнуло в недрах этой черной души, ибо никогда раскаяние не посещало ее, словно отсутствовал самый орган у который в душе обычного русского человека ведает покаянием. Напротив, надругавшись над умерщвленным телом, Янис поклялся и впредь при первой возможности совершать подобные злодейства. По такой дороге и пошла его дальнейшая смертоносная жизнь. К сорока годам он имел на своей совести более двадцати убийств, хотя, опять-таки, разве можно говорить о наличии какой-то в нем совести!
