Василий Авенариус - На Париж
Оба насмешника готовы были, кажется, огрызнуться; но видят, что имеют дело с русским офицером, и прикусили язык, тихомолком встали с мест и вон поплелись.
— Вот за что спасибо, брат, так спасибо! — говорю я Сене. — Отбрил их лучше всякого цирюльника.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Запорожская кровь. — Как граф де Бриенн распорядился своим наследством
* * *Апреля 2. Ох, уж этот Сеня, Сеня! Во втором часу ночи стучится, ломится ко мне в дверь:
— Впусти!
— Да чего тебе? — говорю. — Разбудил среди лучшего сна…
— Впусти, ради Бога!
Делать нечего, зажег свечу, впустил. На нем лица нет, глаза как у полоумного.
— Что с тобой? — говорю. — Что случилось?
— Проигрался в пух и в прах…
— Да ведь у тебя и капиталов-то для игры не было?
— То-то и беда: отыгрался бы. Пришлось играть на мелок.
— Но как ты вообще мог играть без денег?
— Запорожская кровь! Упреками, брат, ты мне не поможешь. Если я к утру не расплачусь, то хоть снимай офицерский мундир. У тебя, Андрюша, должны быть ведь еще деньги из Толбуховки?
— Да, благодаря им, я месяц-другой пробьюсь…
— Так одолжи-ка мне их! Да кроме того, у тебя, знаю, имеются еще какие-то заветные «на черный день», которых ты почему-то не хочешь трогать. Но теперь такой «черный день», если и не для тебя, так для меня настал…
— Да этих у меня всего девять полуимпериалов…
— Только-то?.. А толбухинских сколько?
— Франков двести, не больше.
— Гм… Ну, что ж, как-нибудь обойдусь. Отказать значило: взять грех на душу, погубить, пожалуй, человека. Ничего уже не говоря, высыпал я ему на стол из кошелька всю свою наличность, потом и полуимпериалы Иришины из ее бисерного кошелька. Он сгреб все в карман и крепко потряс мне руку.
— Никогда, брат, не забуду твоей услуги!
— Хорошо, — говорю, — что так еще кончилось. Но кончилось-то хоть и хорошо, да вовсе не так, как я думал.
Едва я поутру раскрыл глаза, не успел еще и одеться, как опять стук в дверь и голос Сагайдачного:
— Что, все еще не встал? Отопри-ка.
Встал я, отпер ему дверь, а он обхватил меня обеими руками и давай кружиться со мной по комнате, припевая новейшую песенку Беранже:
Les gueux, les gueuxSont les gens heureux;lis s'aiment entre eux. Vivent les gueux![3]
— Ты пьян, Сеня… — говорю.
— Пьян, голубчик, совсем пьян, только не от вина. Не было гроша, да вдруг алтын!
И, достав из кармана туго набитый кошелек, высыпал на стол кучку золотых.
— Ты, Сеня, все-таки играл опять?
— Играл, душенька, и отыгрался. Вот твои полуимпериалы «на черный день»; вот то, что у тебя оставалось от толбухинских, а вот твое жалованье и твои наградные. Ну, а теперь покаюсь тебе, как было дело.
И поведал он мне, что вчера со службы должен был отвезти сорок тысяч франков за город одному полковому казначею, который по болезни не мог сам прибыть за ними. Но, проголодавшись, он завернул сперва в Палерояль пообедать, а бывшие там приятели затащили его опять в игорный дом.
— И ты играл на казенные деньги? — ужаснулся я.
— Не сейчас, Боже упаси. Сперва я занял у партнеров. Но банкомету, одному французскому графу, чертовски везло: он бил у всех нас карту за картой. Занять еще мне было уже не у кого. И вот, сам не могу понять, как это случилось: видно, запорожская кровь; рука моя невольно залезла в карман за первым казенным наполеондором; потом за вторым и так далее. Очнулся я только тогда, когда от всех сорока тысяч ничего не осталось. Вся надежда моя была на тебя. Я поехал к тебе, разбудил тебя, и ты меня выручил, да, как видишь, не напрасно. С первой же карты, на которую я поставил из твоих «заветных», счастье изменило графу. Банк его таял и таял, пока не был взорван. Тогда я перенял игру, и граф сам стал играть уже на мелок. Прочие партнеры, отыгравшись, один за другим убрались вон.
— Не пора ли и нам покончить? — говорю я графу. Стали мы с ним сводить счеты. Оказалось, что он должен мне сорок тысяч франков — как раз то, что мне и нужно.
— В 9 часов утра, — говорит он, — я пришлю вам чек на мой банкирский дом, а пока вот вам моя расписка. И на обороте своей визитной карточки расписался.
— А он тебя не обманет? Который теперь час? Сагайдачный посмотрел на часы:
— Половина десятого!
— Ну, вот. Он вовсе и не пришлет тебе никакого чека. Покажи-ка его карточку.
Он подал мне ее. И какое же имя я прочел на ней? «Comte Charles-Louis Lomenie-de-Brienne».
— Ну, счастлив же ты, Сеня! — воскликнул я и вздохнул с облегчением.
— А что?
— Да у меня с этим графом де Бриенном тоже свои счеты. Кое-где я уже справлялся о нем, может, и не там, где следует; но никто не мог указать мне его адреса.
— Да какие у тебя могут быть с ним счеты?
— А такие, что я должен возвратить ему дядюшкино наследство, и из этого-то наследства я уплачу тебе теперь его долг.
И, достав со дна моего чемодана несколько свертков с двойными луидорами, я отсчитал на стол сорок тысяч франков.
— Вот, получи, а я возьму эту карточку и буду иметь дело уже с самим графом.
— Да объясни мне на милость, откуда в твои руки могло попасть это наследство?
Когда я ему тут в коротких словах рассказал про свою находку в Бриеннском замке, Сагайдачный руками развел.
— Да ты, милый мой, просто с ума спятил! Эти деньги — твоя военная добыча…
— С твоей запорожской точки зрения. Для меня, прости, всякая чужая собственность священна. А теперь поезжай-ка в тот полк, куда тебе надо было отвезти сорок тысяч франков.
— Сейчас поеду. Я тебе так благодарен, дружище…
— Благодарность свою ты лучше всего докажешь, если перестанешь играть в карты.
— Но это — такое лишение…
— Не согласен? Ну, так давай-ка сюда назад графские деньги. Я отвезу их ему с остальными, а ты разделывайся уж с ним, как знаешь.
— Нет, брат, шалишь! Не отдам. Уж лучше отказаться от карт.
— То-то же. А кстати, отказаться бы тебе и от казначейских обязанностей.
— Чтобы соблазну никакого не было? И сам я об этом уже подумывал.
— А теперь решись.
— Решаюсь. Сегодня же сделаю заявление.
На этом мы расстались. Прождал я еще, на всякий случай, час времени, не пришлет ли де Бриенн чека; так и не дождался. Тогда я попросил хозяйку одолжить мне ее сак, уложил туда остальное бриеннское наследство и поехал по адресу, показанному на карточке наследника.
Камердинер в ливрее и преважного вида не хотел было пустить меня и в переднюю.
— Граф-де нездоров и никого не принимает.
Но золотой ключ отворил мне вход. На стук камердинера в дверь графского кабинета оттуда послышался сердитый голос:
— Это ты, Жак?
— Я, ваше сиятельство. Русский офицер желает вас непременно видеть.
— Сакр-Дие! Сказано ведь тебе, что я-то никого не хочу видеть.
Тут уж и я голос подал:
— Я к вам с деньгами, г-н граф.
— За деньгами?
— Нет, с деньгами, с вашими собственными.
— С моими? Да откуда они могли у вас взяться?
— Примите меня; тогда я вам все объясню.
Замок щелкнул, и дверь отворилась.
— Войдите.
Я вошел и замкнул опять дверь за собою на ключ.
— Это зачем? — удивился граф.
— Затем, чтобы ваш Жак непрошено не вошел к нам. С сухою вежливостью он указал мне на стул и сам сел против меня. Тут только, когда лицо его было обращено вполоборота к свету, я разглядел его: мужчина уже пожилой, волосы с проседью, лицо изможденное, глаза впалые, с лихорадочным блеском. От бессонных, видно, ночей за проклятыми картами. При всем том настоящая аристократическая осанка, исполненная достоинства.
— Первым делом, — говорю, — позвольте возвратить вам эту вот расписку в сорока тысячах франков, которые вы проиграли моему приятелю, подпоручику Сагайдачному.
— Да ведь она еще не уплачена?
— Уплачена из вашего же наследства после покойного вашего дяди-кардинала.
И я изложил ему уже более подробно, чем перед тем Сагайдачному, всю историю моей находки в Бриеннском замке. Сначала он меня слушал сдержанно и с гордым видом, но, понемногу, он заметно заволновался, а когда я кончил, он, не владея уже собой, вскочил со стула и, ероша волосы, зашагал взад и вперед по комнате. Потом вдруг остановился передо мною.
— Но в потайном ящике за книгами, говорите вы, было ведь не сорок тысяч франков, а больше?
— Да, всего шесть тысяч двойных луидоров. Одна тысяча пошла на погашение вашего карточного долга, а остальные пять тысяч позвольте теперь передать вам.
И, выгрузив из сака на стол все свертки, я расставил их правильными рядами.
Граф де Бриенн, все еще как бы не смея верить, развернул один сверток; но руки у него так дрожали, что золотые покатились по столу.
