Вольдемар Балязин - За полвека до Бородина
6
Зима конца 1754 года и наступившего вслед за тем года 1755‑го наполнена была для Михаила учебою и чтением.
Батюшка отыскал ему еще одного учителя — математика Николая Гавриловича Курганова. Рекомендовал его в семью Голенищевых — Кутузовых Иван Логинович, а ему Курганов знаком был еще по Морскому корпусу.
Несмотря на то что Курганов получил самые лучшие отзывы, его появление в доме Лариона Матвеевича вызвало легкую растерянность: учитель пришел в шубе, хотя и крытой дешевым сукнецом, но все ж в такой, о которой говорили: «Это ж не шуба, а шкура». А когда шубу снял, то оказался в широкополом французском кафтане синего сукна, какой называли еще «круглым фраком», в опрятной, новой немецкой рубашке, в синих же брюках, заправленных в сапоги.
Бабушка, встретившая нового учителя в сенях, даже носом в сторону повела: что это за наставник — в шубе, в «перетянутых» сапогах, где носы да задники новые, а голенища — прежние, старые?
Да и под шубою наряд нелеп: фрак с сапогами, — экий моветон!
И все–таки после первого же урока стало ясно, что к Николаю Гавриловичу весьма пристала пословица: «Встречают по платью, провожают по уму».
На первом уроке Курганов ни о чем не рассказывал, а лишь расспрашивал Мишу о том, что известно ему из математики. Он быстро опросил Мишу по первой книге Магницкого «Арифметике политике, или гражданской» и досконально стал разбирать «Арифметику логистику».
Курганов предложил парочку задач на решение квадратных уравнений, потом прошелся по геометрии и тригонометрии и, наконец, спросил Мишу по навигации.
По мере того как шли они от одного вопроса к другому, их взаимные симпатии росли, и к концу урока Мише казалось, что он давно уже знает этого милого чудака.
Расстались они весьма довольные друг другом, и когда Курганов пришел на второй урок, бабушка встретила его, улыбаясь, и допустила этого деревенского увальня к ручке.
А когда как–то заехал Иван Логинович, то Миша с пристрастием расспросил его о Курганове, и дяде поведал, что Николай Гаврилович из самых что ни на есть простых людей — унтер–офицерский сын, значившийся в штатах Морского корпуса «ученым подмастерьем». Меж тем этот «подмастерье» сочинял новый учебник — «Универсальную арифметику», и Ивану Логиновичу доводилось от знающих людей слышать, что была его рукопись намного лучше книг Магницкого. Дядя сказал Мише, что чудаковатость Курганова в манерах и несомненная талантливость в математике вызывают у всех в корпусе двойственное к нему отношение, — уважая энциклопедичность его познаний, кадеты й офицеры зачастую выражают это в форме иронической. Правда, шутливость их никогда не бывает злою или обидною и чаще всего выражается в безобидных эпиграммах.
Примером тому и прозвище, которое математик получил от своих воспитанников:
Астроном и навигатор,И к тому ж морской ходитель.Звезд считатель, обсерватор,Кораблей в нощи водитель.
— Вроде бы и не очень почтительная шуточка, — сказал Иван Логинович, — а все же гляди–ка, сколь универсальным изображен здесь Николай Гаврилович!
И еще одно подтверждает Курганов: талант математический не зависит от происхождения. Если весьма редко видим мы людей подлого звания среди политиков и генералов, то наука уравнивает всех. Тому множество есть доказательств: и наш природный россиянин, рыбак из–под Архангельска, Михаила Васильевич Ломоносов, и прежде служивший в нашей академии сын бедного лютеранского священника Леонард Эйлер, да и сам Курганов — лучшее подтверждение сей моей тезы.
К весне «Арифметика логистика» была пройдена, и Курганов принес Мише следующую книгу «Руководство по арифметике», автором которой и являлся тот самый Леонард Эйлер. И хотя книга была написана по–немецки, Миша к этому времени уже не столь затруднялся в чтении ее, как ежели бы случилось то за полгода перед тем. Давало себя знать учение у Гзеллов.
Математические уроки и занятия языками дополнялись еще и беседами с отцом. Ларион Матвеевич рассказывал Мише, как применяется на практике алгебра, арифметика и геометрия в делах инженерных, особливо же в фортификации и пионерном деле, когда надобно точно подвести подземную галерею под стену или башню неприятельской крепости или столь же точно вычислить точку, куда надлежит вывести контр–галерею — подкоп под подкопом — и взорвать вражеский ход.
Без математики нельзя было построить даже обычный деревянный мост через речку, а уж тем более — подъемный, когда требовалось рассчитать и величину воротов, и длину и крепость цепей и тросов, и многое другое. Немалых расчетов требовало и строительство наплавных мостов, и возведение башен, а особенно поэтажных перекрытии и кровель, и многое иное. И повсюду нужны были расчеты, причем для того чтобы рассчитать, например, арочное перекрытие, надобно было применить и геометрию, и алгебру, и тригонометрию, четко представляя, как воздействует на арку вес, и как действует распор, и насколько гасится он опорою или контрфорсом.
А уж о связи математики с артиллерией и говорить не приходилось — стрельба из орудий велась на основании расчетов, и чем точнее был расчет, тем успешнее была и стрельба.
Кроме же занятий, уроков и бесед, много времени уходило у Миши на чтение. Теперь уже не Библия, не Евангелия, не Жития святых занимали Мишу — их заменили сочинения о походах и войнах, о нравах при дворах европейских, книги о путешествиях и географических открытиях.
Любимыми книгами Миши была история Квинта Курция «Жизнь Александра Македонского», «Галльская война» Юлия Цезаря, сочинение некоего шотландского сатирика Джона Барклая «Аргенида» и «Древняя история», принадлежащая перу француза месье Роллена.
«Жизнь Александра Македонского» знал Миша почти наизусть. Походы его и сражения мог перечислить без всякого труда, причем о каждом из них, будь ли то походы против персидского царя Дария, скифов ли или индусов, способен был рассказать все, что было о сем написано, без малейшего изъятия.
Он не только по памяти мог воспроизвести страницы книги Курция, где повествовалось о той или иной битве, но и живописал любую из них. Порой Мише казалось, что он сам участвовал в этих сражениях.
Миша закрывал глаза и видел, как на берегу мутной речки Граник на оба фланга персов вихрем мчится македонская конница, как бегут к своей второй линии воины царя Дария, как смыкается за ними кольцо окружения — и вот уже нет империи, есть жалкая кучка неудачливых воителей, в мгновение ока обратившихся в невольников…
Или видел он желто–красную, потрескавшуюся под солнцем землю Месопотамии, убогие глинобитные хижины селения Гавгамелы. Видел тучи стрел над полем боя, неисчислимые орды Дария Коломана, его боевые колесницы и победно ревущих слонов. Видел, как сгибается под их натиском левый фланг македонян и медленно пятится к лагерю Александра.
Видел, как останавливают и слонов и колесницы пешие македонские ратники, встав железной стеной на их пути, и как захлебывается атака персов, слабеет натиск, и как начинают они топтаться на месте, будто недоумевая, — неуверенно, робко, сторожко. А в это время македонская конница — ах, эта конница! Снова она! — врубается в левое крыло царя Дария и, опрокидывая на пути вся и всех, вновь вырывает победу…
Не раз читал он и «Галльскую войну», и вместе с легионерами Цезаря шел через Альпы, и видел всю Галлию — от Белгики до Аквитании.
Батюшка тоже недурно знал повествование Цезаря и похвалил Мишу за то, что он не просто читает, но внимательно изучает его.
— Штудия Цезаря, — сказал Ларион Матвеевич, — есть для любого офицера материя совершенно необходимая, наинужнейшая. Не может офицер, а паче того генерал, почитать марсову науку превзойденною, ежели досконально походы и войны Цезаря знать не будет.
И потому Миша, пожалуй, даже более, нежели войны Александра, пытался познать виктории Цезаревы. Он восхищался умением Цезаря бить противника по частям, препятствуя объединению против себя враждебных ему гельветов и свевов, белгов и венетов, запоминал искусное маневрирование, когда, например, при Илерде Цезарь, не вступая в сражение, только маневрированием поставил противника в такое положение, что тот признал себя побежденным.
Вдумываясь в прочитанное, Миша находил у Цезаря то, чего не видел у Александра: римлянин старался еще загодя, еще до начала сражения проникнуть в замыслы противника, до мелочей изучал его армию, пытался учесть и особенности местности, где ему предстояло дать баталию, и даже характер противостоящего ему военачальника — его человеческие качества: решительность или осторожность, храбрость или боязливость, быстроту или медлительность ума.
В отличие от Александра, Цезарь был в воинских делах более осторожен: он всегда имел надежный резерв и даже, будучи совершенно уверенным в победе, заботился и о том, чтобы в тылу его были дороги, удобные для отступления.
