Н. Северин - Перед разгромом
Юльянии только этого и надо было. Не одна пани Анна относилась враждебно к ее увлечению москалем: и сам Аратов не переставал предупреждать ее, чтобы до поры до времени никто не подозревал о том, что они только друг для друга и существуют на свете. Надо, значит, ждать и вооружиться терпением.
Время шло, а желанный сон не смыкал глаз. Напротив, с каждой минутой волнение Розальской усиливалось, и лежать в постели стало нестерпимо. При свете пробившихся сквозь розовые занавеси солнечных лучей она поднялась с постели, накинула на себя пеньюар, всунула ножки в атласные туфельки, осторожно растворила дверь на террасу и вышла в наполненный душистыми цветами палисадник, разбитый под окнами ее спальни.
Как тут было светло, весело и оживленно! Какая всюду кипела деятельность! Какое множество красивых бабочек увивалось вокруг пышно распустившихся роз, белых лилий и левкоев! Как хлопотливо жужжали золотые пчелки, и стрекотали в зелени деревьев пташки вокруг гнезд! Все радовалось и наслаждалось жизнью без примеси злобы и зависти, под лучами яркого весеннего солнца. А какой чудный живительный воздух!
Юльяния опустилась на ступеньки и, устремив взгляд в зеленую даль, думала об Аратове.
Как он любит ее! Каким восторгом загорелись его глаза, когда он подошел к ней вчера! Неужели это было только вчера? Сколько важного совершилось! Розальской казалось, что целая вечность прошла с тех пор. Любовь ее к Аратову вдруг как-то расплылась во что-то могучее и огромное, охватившее все ее существо. Прежде были еще в ее душе уголки, ей принадлежавшие, где она была хозяйкой, но теперь у нее в сердце уже ничего своего не осталось, она вся — его, и он в любую минуту может ее взять. Все, чем она прежде жила и дорожила, отошло так далеко, что казалось чужим, непонятным, ненужным. Она лишится расположения и покровительства пани Анны, ее, может быть, никогда больше не пустят в замок, где она выросла и где до сих пор воображала себя счастливой, у нее не будет родины, она совершит незамолимый грех, ну и пусть! Только бы любимый был с нею.
Все чувства, в которых она родилась и выросла, так притупились в Юльянии, что ничто ее не пугало, не казалось ей чудовищным кощунством. Ни перед чем не останавливалась она, даже перед ложью, чтобы отстоять любимого, хотя бы на время, на минуту. Как могла она сказать своей благодетельнице, что он переменит для нее, Юльянии, свою веру и откажется от своего отечества? Ничем не поступится он для женщины, как бы страстно он ее ни любил. Разве он не знает, что та, которую он удостоил своим вниманием, пойдет всюду за ним, куда бы ему ни вздумалось увезти ее? Про развод с женою он один только раз намекнул ей, как о деле, требующем больших хлопот и издержек, и скорее как бы для того, чтобы она на это не рассчитывала, чем в виде обещания. О жене Аратова она знала лишь то, что все знали о ней, а именно, что она — душевнобольная и припадочная. Никаких вопросов относительно ее Юльяния не осмеливалась предлагать своему милому, и вообще он только позволял ей любить себя и беспрекословно повиноваться ему, никаких других прав он за нею не признавал, с тех пор как овладел ее душой.
Но никогда не сознавала Розальская так ясно, что больше не принадлежит себе, как с той минуты, когда Аратов подошел к ней вчера на балу и приказал ей быть осторожнее, потому что на них смотрят. Она покорилась его желанию бессознательно, сама не зная, как это случилось, и сердце ее окаменело для всего, чем еще за минуту перед тем радовалось и печалилось; кроме заботы в каждом движении, слове и взгляде представляться не тем, чем она была на самом деле, у нее ничего не осталось ни в уме, ни в сердце. Так продолжалось всю ночь.
Каждый раз, когда собственная воля начинала пробуждаться в ней, Аратов угадывал это и одним взглядом убивал в ней всякую попытку овладеть собой. Уехала она из замка раньше всех по его желанию: без слов, одними глазами, проходя мимо нее с другой женщиной, начертал он ей план действий, которому она и подчинилась. Воспоминание о нем остановило и порыв откровенности, побуждавший ее сознаться во всем пани Анне, когда та стала выставлять ей выгоды брака с Длусским; она оставила ее в заблуждении относительно ее чувств и намерений. Ни за что неспособна была бы она на такое коварство даже несколько дней тому назад, но теперь она себе больше не принадлежала и готова была пойти на всякое преступление по желанию любимого человека.
Все, что он говорил ей, с тех пор как они познакомились на блестящем празднике в Лазенках, где он в первый раз обратил на нее внимание (очевидно, потому, что ее окружала блестящая толпа поклонников, и сам король остановился перед нею, чтобы сказать ей несколько любезных слов), она помнила наизусть. Его голос, выражение лица, улыбки и ласки, на которые он был скуп, — все это не переставало жить в ее сердце, по временам воскресая в ее воображении так живо, что становилось страшно. Невольно припоминались рассказы о дьявольских наваждениях, о роковом влиянии сатаны на предавшиеся ему души.
Юльянию охватывал ужас при этой мысли, она сознавала себя как бы на краю мрачной пропасти, в которую ее втягивала таинственная сила, но отшатнуться назад и вернуться к прежней жизни, без него, она уже не могла, хотя и дрожала всем телом пред неминуемой гибелью, предотвратить которую была не в силах.
Иногда, в редкие минуты просветления, припоминая слова Аратова, Розальская спрашивала себя: что в них особенного? Множество мужчин говорили ей то же самое и в несравненно более лестных и страстных выражениях; многих видела она вне себя от любви к ней, бледных от страсти, готовых на все, чтобы обладать ею. Вот, например, сегодня Длусский. От нее зависело, чтобы он, как влюбленный мальчишка, не дожидаясь благословения родителей и согласия своего могущественного покровителя, связал себя с нею на всю жизнь неразрывными узами. И таких было много, с тех пор как она овдовела. От Аратова же ни разу не слышала она даже признания в любви. Он являлся к ней всегда внезапно и покидал ее, когда она менее всего ожидала этого, не говоря ей, когда к ней вернется. При каждом расставании ей казалось, что они никогда больше не увидятся. Однажды, после довольно продолжительной разлуки, он застал ее в слезах и в тоске по нем и сказал ей с усмешкой: «Не отчаивайся, мало ли что может случиться!» Этого было довольно, чтобы заронить искру надежды в ее сердце, и эта искра мало-помалу разгорелась в убеждение, что он разрушит все преграды между ними и женится на ней. Каждое его слово было для нее полно огромного значения.
С каких пор начал Аратов говорить ей «ты»? Праздный вопрос! Разве она знает, что у него на уме? И разве он когда-нибудь даст себе труд объяснить ей свои намерения и планы? Он взял ее душу и делает с нею все, что хочет.
Почему не берет он ее всю? Разве он не знает, что сопротивляться ему она не станет? А между тем он даже редко целует ее. «Берегу тебя для будущего», — сказал он ей, отвечая на упрек, выразившийся в ее глазах, когда, прильнув губами к ее губам, он тотчас же, как ужаленный, оторвался от них. Что хотел он этим сказать? Какие у него виды на нее? И скоро ли приведет он их в исполнение? Не смела она спросить у него это, хотя и сгорала от желания узнать.
«Осторожнее, сердце мое, мы не одни», — с наслаждением повторяла она слова, не перестававшие звучать в ее ушах, с тех пор как Аратов произнес их, обдавая ее страстным взглядом.
«Если бы он был теперь здесь, мы были бы одни, и никто не видел бы нас! Цецилия предана мне, как собака, и скорее даст себя растерзать на части, чем выдаст меня. Никого бы не пустила она сюда», — думала Юльяния со вздохом.
Как много надо было ей передать ему! Во-первых, она сегодня любит его еще больше, чем вчера… каждый день все больше и больше. Во-вторых, ей очень важно, чтобы он знал, как ей противен Длусский, и что она скорее поступит в монастырь, чем сделается женой этого пана. В-третьих, выслушивая нежности, расточаемые ей посланцем князя Радзивилла, она все время думала об Аратове и представляла себе, какое было бы счастье, если бы вместо Длусского сидел в карете он, ее единственно любимый, и увозил ее на край света.
Вдруг в спальне, перед растворенной дверью которой сидела Юльяния, раздались шаги. Розальская обернулась. Шаги приблизилась, и вошел Аратов. Он был в темном дорожном плаще, в шляпе с пером и в высоких сапогах. Торопливо подошел он к алькову и отдернул драпировку: открылась перемятая постель и подушки, утопавшие в белом батисте и в кружевах.
Как очарованная, смотрела на него Юльяния, не смея ни двинуться, ни вскрикнуть, в страхе, чтобы видение не исчезло, мысленно творя молитву и спрашивая себя, во сне или наяву она это видит. Не успела она решить этот вопрос, как он обернулся, увидал ее и, схватив на руки, понес в спальню, осыпая ее бессчетными поцелуями.
Когда Юльяния очнулась настолько, чтобы мыслить и говорить, Аратов накидывал на себя плащ и брал шляпу.
