Айбек - Навои
— Какое дивное зрелище, — выразил свое удовольствие парваначи, покачивая головой.
— Наш царевич каждый день изобретает новое увеселение, новую забаву, — сказал слуга.
В саду Маджд-ад-дина ждала главная невольница царицы. Она повела парваначи темным, пустынным путем к ярко освещенному двухэтажному дому. Маджд-ад-дин поднялся по лестнице на второй этаж. Пройдя прихожую, где сидели черные рабыни, он вошел в небольшую роскошно убранную комнату. На груде шелковых подушек полулежала женщина. Маджд-ад-дин дважды поклонился ей, затем, испросив разрешения и снова поклонившись, присел на корточки, поодаль от царицы. Невольницы поправили свечи в подсвечниках и, пятясь, вышли из комбаты.
Наряд и украшения царицы притягивали взгляды Маджд-ад-дина, но, опасаясь показаться нескромным, он старался смотреть в землю.
— Здоровье Высокой Колыбели благополучно? Ее сердце удовлетворено? — заговорил Маджд-ад-дин.
— Благодарение богу, — ответила Хадича-бегим, поправляя длинными пальцами волосы на висках. — Я Не вовремя вас побеспокоила…
— Ваш раб всегда готов бежать на призыв Высокой Колыбели и считает для себя счастьем и честью пребывать в ее обществе.
Хадича-бегим, которая любила изображать из себя царицу, болеющую душой за родину, принялась расспрашивать о состоянии дел в государстве. Маджд-ад-дин в высокопарных выражениях заявил, что при единственном по справедливости государе и столь разумной царице, как Хадича-бегим, во всей стране царит изобилие, и сумел искусно и кстати подчеркнуть свои собственные заслуги. Хадича-бегим; слушала его рассеянно: то занималась своими украшениями и волосами, то смотрела в темный тихий сад.
— Я очень на вас полагаюсь и хотела с вами посоветоваться о некоторых делах, — приветливо сказала она,
— Раб ваш не в состоянии найти слов благодарности за оказанную ему великую милость.
— Наш сын Музаффар-мирза, слава богу, растет и с каждым днем становится все разумней… — Царица о чем-то задумалась и замолчала.
— Пошли, господь, нашему царевичу, бесценной жемчужине в венце Хорасана, престол Сулеймана[81] и долголетие Хызра, — погладил бороду парваначи.
На раскрашенном лице царицы мелькнула улыбка.
— Сердце матери ничему так не радуется, как счастью сына, — сказала она с притворной нежностью. — Если господь пошлет ему жизнь, Музаффар-мирза скоро вырастет… Его сердце наполнят всевозможные желания. Придет время, и он, подобно отцу и дедам, сядет на коня, — чтобы устраивать дела государства, чтобы вести войско.
Намерения Хадичи-бегим были теперь вполне ясны Маджд-ад-дину. Он улыбнулся и сказал:
— Сыну царя — народ и войско, сыну дервиша — обитель и мечеть.
— От вас ничего не утаишь, — с улыбкой сказала царица. — Пути для счастья моего сына нужно начинать готовить уже теперь. Я знаю, у каждого царевича есть желания и чаяния! Бади-аз-Заман—наследник престола. Музаффар-мирза далек от таких забот. Если я своей женской головой не подумаю о сыне… моя мысль вам ясна?
— Ясна, как солнце. Ваши слова — жемчужины логики. Они свидетельствуют о редком уме и возвышенных помыслах нашей царицы.
— Хорошо, что же вы об этом думаете?
— Что думает об этом ваш раб? — улыбнулся парваначи и продолжал с мудрым видом: — Во-первых, следует сказать, что я всецело присоединяюсь к мнению Высокой Колыбели. Ради счастья Музаффара-мирзы необходимо принять меры уже сейчас. Изменчивость судьбы бесконечна. Но спешить в этом деле или открыться кому-нибудь — не дай господь! Это повлечет за собой дурные последствия. Необходимо действовать тайно. Каждый шаг обсуждать; Преданность беков и джигитов, окружающих Музаффара-мирзу, должна быть выше всяких сомнений. Среди них есть джигиты испытанные и храбрые — например Туганбек. Пусть царевич возьмет на службу еще несколько зрелых и опытных людей.
— А если бы вы сами согласились давать указания царевичу?
Маджд-ад-дин ждал этого предложения. Чтобы хлопнуть в ладоши, нужны две руки; обещание за обещание.
— Как сей бедняк служит его величеству государю, так будет служить и царевичу, — сказал парваначи, складывая руки на груди. — В присутствии государя я всячески восхваляю достоинства царевича. Однако мои старания и усилия на этом пути зависят от моего положения в государстве, от места, которое я занимаю при дворе. Или я ошибаюсь?
— Вы совершенно правы, — ответила царица, многозначительно улыбаясь. — Мы обдумаем этот вопрос. Впредь нам следует через верных людей осведомлять друг друга обо всем. Больше мне нечего вам сказать.
Маджд-ад-дин поклонился, приложив руки к груди и вышел.
Глава четырнадцатая
В глубине Сада фиалок, в густой тени высоких деревьев Шейх Бахлул наблюдал за приготовлением пищи. Он деловито давал указания своим подручным, но в его движениях чувствовалась нервозность, глаза были печальны. Покончив с делом и словно не замечая сидевшего на коврике у арыка Сахиба Даро, Шейх Бахлул прислонился к стволу кипариса и безмолвно смотрел вдаль. Сахиб Даро, привыкший видеть преданного Алишеру слугу всегда спокойным и хорошо настроенным, удивился его мрачности.
— Подойди сюда, брат, побеседуем немного, — позвал он Шейха Бахлула.
Шейх Бахлул медленно, неохотно подошел.
— Я вижу в тебе какую-то перемену. Садись, — указал ему подле себя место Сахиб Даро. — Если есть какое горе на сердце, поделись.
Шейх Бахлул присел на край коврика и вдруг улыбнулся.
— Поверьте, в моем сердце нет ни капли страдания. А если что есть, то говорить об этом было бы неблагодарностью.
— Неблагодарностью? — с интересом спросил Сахиб Даро. — Наверное, какое-нибудь недоразумение с господином эмиром? Теперь-то ты уже обязан рассказать,
— Ваша милость совершенно правы, — улыбаясь заговорил Шейх Бахлул. — Вчера вечером эмир воротился из дивана и пошел в свою комнату. Через несколько минут он позвал меня. Я собрал письма, заявления и прошения, присланные эмиру, и вошел к нему. Эмир указал рукой на столик и сказал: «Убери». Я, по правде говоря, растерялся — на столике стояла свеча, чернильница с каламом и пиала с водой. Что убрать? Делать нечего, спрашиваю: «Что вы приказали убрать?» Поверите ли, эмир сердито посмотрел на меня и говорит: «Вот умник! Сколько лет у меня на службе, а порядка не знаешь. Тебе известно, что свеча горит у меня до утра. Нужны ли чернильница и калам — объяснять нечего. Что же, значит, здесь лишнее?» Я сейчас же взял пиалу и вышел.
Сахиб Даро ударил себя по колену и громко рассмеялся.
— Чего смеетесь? Вы посыпаете солью мою рану, — , обиженно сказал Шейх Бахлул.
— Да простит меня аллах. Ладно, не буду больше смеяться. Ну и что же дальше? — спросил Сахиб Даро, вытирая платком глаза.
— Хуже всего то, что утром эмир просил извинения. Я от стыда не смел поднять глаза.
— Бахлул, ты напрасно тревожишься, — сказал Сахиб Даро. — Этот разговор между эмиром и его ученым слугой станет теперь известен всему Герату, всему Хорасану. Всюду, где упоминается имя Алишера, краснобаю станут рассказывать об этом случае, увеселяя сердца присутствующих. Однажды господин эмир давал большой пир в саду Фи гон. Присутствовали многие поэты, ученые и вельможи Столицы. Подавались всевозможные кушанья. Когда убрали дастархан эмир куда-то скрылся. Собравшиеся решили, что у эмира, видимо, нет времени для беседы, и разошлись. В это время пришел эмир и спросил меня: «Где гости?» Я объяснил. Эмир неожиданно рассердился на меня. Он нахмурил брови и сказал: «Разве дом Алишера — харчевня, что люди придут, поедят и разойдутся!» Я передал эти слова нескольким друзьям, и, поверишь ли, они с быстротой молнии распространились по всему Герату. Судя по рассказам людей, прибывших от Якуб-бека, этот случай и там тоже передавался из уст в уста.
— Ваши слова — истина, — сказал Шейх Бахлул. — Всякие рассказы о поэте с удовольствием слушают по всей стране. Но все-таки… прославлюсь как глупец.
— Нет, ты ошибаешься, — возразил Сахиб Даро. — Рассказывая этот случай, все будут начинать так: «У эмира есть слуга, бесподобный по уму и догадливости». Ведь люди всегда приписывают эмиру все великое и замечательное.
В особенности простой народ, — сказал Шейх Бахлул и, понизив голос, продолжал: — Среди других людей есть и такие, что выискивают у поэта всякие недостатки Проведав о чем-нибудь подобном, они на девятом небе от счастья. Но простой народ — другое дело.
— Так чего же ты обижаешься на эмира? — с улыбкой спросил Сахиб Даро.
— Нет, я на себя обижаюсь, — ответил Шейх Бахлул, смущенно глядя в землю. Какие могут быть упреки! Ведь у господина тысяча тысяч дел — взвали их на гору, и та не выдержит. Если глаза у него иногда и блеснут гневом или обхождение станет грубей, удивляться — нечему. Это я, конечно, понимаю.
