Николай Алексеев - Игра судьбы
— Н-ну уж не знаю.
— Так нечто лучше ей здесь? Один соблазн. Сегодня вечерком придет отец Никандр, поговори с ним.
— Поговорить можно, отчего же, — согласился Федор Антипович и принялся за цифры.
Вечером был долгий и таинственный разговор с отцом Никандром. Уходя, старец заметил:
— Только дочке до поры до времени ни гу-гу: нечего ее смущать — еще, пожалуй, сбежит.
По его уходе Манефа Ильинична долго плакала и даже набралась смелости в чем-то возражать мужу, но он на нее зыкнул, и привыкшая к рабскому повиновению несчастная женщина замолчала.
Почти одновременно с беседой отца и сына Вострухиных произошел разговор, имевший важные последствия, у Андрея Григорьевича Свияжского с сыном Николаем.
Заметим кстати, что граф Никита Иванович Панин выказал себя действительно опытным царедворцем, решив, что рано или поздно граф Григорий Орлов настоит на отправке в Черногорию князя Долгорукого. Так оно и вышло: было решено для противодействия самозванцу Степану Малому и снабжения черногорцев для борьбы с турками порохом, свинцом и оружием отправить генерал-майора князя Юрия Владимировича Долгорукого, в тайности, под именем купца Барышникова. Само собой, у этого мнимого Барышникова должны были иметься сотрудники — такие же, как и он, мнимые купчики. Этим и объясняется приводимая беседа Свияжских, отца и сына.
Как-то старик Свияжский позвал Николая Андреевича к себе в кабинет и встретил его словами:
— Ну, Николай, становись на колени да Богу молись: устроил и для тебя дельце, теперь пойдешь в ход. Слышал ты, что князя Долгорукого отправляют в Черногорию?
— Слышал что-то.
— Ну так ты с ним поедешь, я устроил.
— Да я вовсе и не желаю, — запротестовал Николай. — Зачем меня понесет в Черногорию?
— Зачем? — возмутился старик. — Экий олух, прости Господи! Да ведь это — счастье твое; ведь этакой благодати сколько народу добивалось, но я зубами для тебя вырвал. Ведь справите вы поручение надлежаще, так милостям к вам и конца не будет. А он «зачем»!
— Право, мне неохота.
— Слушай, Николай, ты хоть меня-то пожалей и не срами! Что люди скажут, если ты откажешься? Да и, наконец, это невозможно, невозможно отказываться от этакой благодати. Как хочешь, а ты должен ехать. Я настаиваю, иначе ты мне — не сын. Я хлопочу-хлопочу, а он — на! Глаза бы мои на тебя не смотрели. Едешь или нет? Не поедешь — между нами все кончено.
Николай Андреевич видел, что слова отца — не пустая угроза, что действительно приходится выбирать между согласием или ссорой с отцом на всю жизнь. И он покорился.
— Хорошо, отец, я поеду.
— Ну то-то же, — промолвил старый Свияжский. — Ведь я, голубчик, о твоем же благе хлопочу. Ступай с Богом: теперь ты меня утешил, и я спокоен.
На следующий день, около двух часов пополудни, Николай Андреевич подъехал к задней части владений Вострухина и, спрыгнув с седла, пошел, ведя коня в поводу, вдоль изгороди, уже успевшей украситься яркой зеленью акации. Он вглядывался в кусты, надеясь увидеть Дуню, но ее не было.
«Странно!» — подумал Свияжский и приостановился.
В стороне от него послышался звонкий смех, и из-за зелени выставилась прелестная головка его милой, украшенная венком из желтых цветов одуванчика.
— Хороша, а? На русалку, верно, похожа, ведь они, болтают, венки носят, — заговорила она смеясь. — А я поглядывала. Вижу — хмурится, хмурится. Не стерпела!
Две белых руки через изгородь обвили шею юноши. Он осыпал их поцелуями, а попутно — и розовые губы, и загоревшиеся румянцем щеки.
— Ты гадкий, сегодня долго не шел, — промолвила она, чуть-чуть отстраняясь. — Смотри, в другой раз попадет тебе.
Свияжский вдруг стал серьезен.
— Неприятность у меня, Дуня, то есть не у меня, а у нас с тобой, — тихо проговорил он. — Уезжать мне приходится.
Краска сбежала с ее лица.
— Уезжать? Куда? — чуть слышно спросила она.
— Ах, родная, далеко… Так далеко, что ты и представить себе не можешь. Есть страна, зовется она Черногорией, так вот туда.
— Боже мой! Кто же тебя посылает? И скоро?
— Через недельку так. Я сам горюю.
— Конец, значит! Угонят за тридевять земель! — И слезы, как росинки, покатились по щекам молодой девушки.
— Дунька! Мать зовет тебя, — раздался за ее спиной грубый окрик, и из кустов выступила длинная, мрачная фигура Сергея. — Иди, иди, — толкнул он сестру. — А вы, господин офицер, по задворкам ездите? Как будто их благородию не пристало.
Дуня, расстроенная, смущенная, тихо отошла от изгороди, умоляюще и скорбно посмотрев на Свияжского. У Николая Андреевича закипела кровь.
— А тебе что за дело? — спросил он, теребя хлыст.
— Да ведь я брат ее, и нехорошо, если ваше благородие девку путает, потому…
Хлыст со свистом прорезал воздух, и на лице Сергея заалел кровавый рубец.
— Брысь, гадина, да впредь мне на глаза не попадайся! — крикнул Свияжский, а затем вскочил в седло, посмотрел туда, где стояла, словно окаменев, Дуня, и, крикнув: «Завтра!», дал шпоры коню.
Сергей потер рубец и, злобно посмотрев вслед всаднику, прошептал:
— Будет тебе завтра гостинец!
Прошла ночь. Солнце чуть вставало, когда мать разбудила Дуню.
— Вставай, родненькая, пора! — говорила она всхлипывая. — Братец уже готов.
Девушка не могла сразу очнуться и тянулась к подушке.
— Что, маменька? Оставьте! — бормотала она.
Но Манефа Ильинична не унималась.
— Вставай, родная. Батюшка осерчает. Вот сарафанчик. Поди скорей, голубица, умойся на дорожку. Ах, ты моя сер-де-ш-ная, не-ес-счастная! — вдруг запричитала она, сжимая дочь в судорожных объятиях,
— Маменька, рано еще. И что такое? — воскликнула Дуня, и хотя не понимала, в чем дело, но тем не менее оделась, прошла на кухню помыться и вернулась освеженная.
Мать была еще в спальне.
— Маменька, зачем вы меня подняли так рано? — стала допытываться девушка, вытирая грубым холстинным полотенцем румяное лицо, еще хранившее слабые следы сна.
— Ох, красоточка! Тятенька все скажет, — застонала мать. — Увозят тебя, отнимают. Что я сделаю, горемычная? В этом сундучке вещицы твои. А вот здесь, в узелочке, я тебе кое-что припасла: захочешь пожевать в дороге, так тут расстегайчики, ну и там всякое… Горе-то, горе какое!
Девушка начинала волноваться.
— Увозят? Как так? — воскликнула она. — Ничего мне не говорили.
— Они все между собой. Постник этот особенно всех сбивает. Ну и Сергей.
Дверь распахнулась, и на пороге предстал Сергей в кафтане, с шапкой в руке, в больших дорожных сапогах.
— Скоро ли? Ждем, ждем, — грубо сказал он. — Тятенька сердится. Обряжайте ее, маменька, скорей! — И вышел, сильно хлопнув дверью.
Манефа Ильинична заторопилась.
— Заплетай косу поскорей. Где платочек для головы? Ах, Боже мой! Накидывай кофту-то! Пойдем, доченька, пойдем, родимая! — И она потянула Дуняшу к двери.
Та растерянно следовала за ней, как автомат. Их ждали. Отец встретил возгласом: «Наконец-то!». А потом добавил:
— Ну, помолиться, да и в путь-дорожку.
— А что же, и пора: утречком-то легче ехать, чем по жаре, — заметил сидевший тут же Никандр.
— Тятенька! Что такое, понять не могу! — воскликнула Дуняша.
— Понимать нечего: Сергей едет в Москву и тебя с собой берет.
— В Москву?!
— Ну да… К… тетушке.
— Да какая же там тетушка?
— А такая… Вот увидишь. Нечего тебе тут околачиваться. Делаю это не зря, а ради твоего исправления, потому что мне за тебя придется Богу ответ давать.
— Тятенька! Добренький! Не посылайте меня в Москву, — взмолилась дочь.
— Ни-ни, и не проси! Делаю, добра тебе желаючи. Поживешь с людьми благочестивыми, наберешься ума-разума, тогда и вернешься.
Дуняша глухо застонала и расплакалась. Однако на ее слезы никто не обратил внимания, только Сергей злорадно усмехнулся.
Как сквозь сон слышала Дуняша причитания матери, глухой голос отца. Сильные руки подхватили ее, вывели и посадили в дорожный рыдван. Щелкнул кнут, и экипаж покатил.
Свежий утренний ветерок заставил девушку очнуться от ее полубесчувственности. Прямо против нее сидел в рыдване отец Никандр и перебирал лествицу (кожаные четки у раскольников), беззвучно шевеля губами. Рядом с ней помещался брат. Он казался более веселым, чем всегда. Экипаж быстро катился по уходящей вдаль бесконечной, пыльной, залитой солнцем дороге. Поняла Дуняша, что дорога эта ведет ее к новой, неведомой и страшной жизни, и слезы опять полились из ее глаз.
— Сереженька! Куда же это меня? — спросила брата молодая девушка.
— К добрым людям, чтобы тебе баловаться неповадно было, — насмешливо ответил тот.
К вечеру остановились на ночлег, однако не на постоялом дворе, а в уединенно стоявшем в стороне от большой дороги доме, где вышедший им навстречу угрюмый мужик в долгополом темном кафтане встретил старца Никандра чрезвычайно почтительно и подошел к нему под благословение.
