Ханна Мина - Парус и буря
Помню, поговорили мы тогда в кофейне, все прошлое вспоминали и направились в дом Саудов выразить соболезнования. И утешить их в горе. Идем по дороге, молчим. Каждый думает, что и с ним ведь это могло случиться. И в его дом в любой день может нагрянуть беда. Могут пролиться слезы его матери, жены, детей. Прошли мы тогда метров двести, не больше, слышим крики: «Вернитесь, смотрите, судно Дукмана возвращается!» Мы назад в порт. Бежим и думаем: «Дай бог, чтобы хоть оно с добрыми вестями пришло». На судне два раза пальнула пушка. Неужто и у них что-то дурное случилось? О аллах, за один день столько несчастья!
Посмотрели на мачту, слава аллаху, флаг у них на месте, не приспущен. Ну, думаем, никто не погиб, все в порядке. Прыгаем в лодки. Плывем навстречу. Гребем изо всех сил. Видим, лица у всех счастливые, улыбающиеся. На этот раз, знать, аллах смилостивился. Тут слышим, кричат с корабля: «У нас на борту Джамиль! Живой!» Мы ушам своим не верим. Как же так? Джамиль, которого мы все считали мертвым, оказывается, воскрес! Был у смерти в когтях и вырвался.
Радостная весть быстро облетела весь остров. Засветились счастливые улыбки на лицах. Снова запричитали, заголосили женщины, только на этот раз уже от радости. Даже жена самого начальника порта вместе с другими женщинами громко стала благодарить аллаха за его великое благодеяние. Люди, стараясь обогнать друг друга, устремились к дому Саудов. Каждый хотел первым принести радостную весть. Мустафа выскочил, как был, босой на улицу и, узнав, в чем дело, бросился от радости целовать землю, бормоча как в бреду бессвязные слова: «Слава аллаху! Джамиль жив… Аллах милостив… Брат мой… Как я рад!»
А кругом все люди радуются, обнимают друг друга, поздравляют. Снова вышли все на берег. Всем не терпится увидеть Джамиля живого и здорового. Опять подняли флаг на мачте судна Саудов. Мустафа стал раздавать всем деньги и подарки. На корабль Дукмана поднялся врач, чтобы оказать первую помощь Джамилю. Ну, и мы тут. Взяли его на руки, подняли и снесли на берег. Поздравляли Мустафу, а с ним такое творится — он только знай благодарит аллаха, от радости ничего сказать не может.
Окружили тут все Дукмана, расспрашивают, как все произошло, как удалось спасти Джамиля. Заметил, говорит, Джамиля в море уж на рассвете. Он уже совсем обессилел. Всю ночь боролся с волнами. Выбился из сил, но не сдавался. Вел себя как настоящий моряк, поэтому победил и море, и шторм, и саму смерть… Да, ребята, — заключил Рахмуни, — видно, нет в мире большей радости, чем та, которая сменяет печаль. Век буду жить, не забуду того дня…
Когда Рахмуни закончил свой рассказ, небо над головой почти совсем заволокли черные тучи. Но Рахмуни не придал этому большого значения. Судно подплыло к месту лова, и он приказал матросам готовить сети. Но сильный порыв ветра властно напомнил им о буре, которая вызывала их на бой.
ГЛАВА 10
Абу Хамид, скрывшись в квартале Шахэддин, нашел убежище в доме Исмаила Кусы. Он провел там много дней. И чуть не каждый день спрашивал своего друга:
— Скажи, Исмаил, пишут обо мне что-нибудь в газетах?
— Нет, Абу Хамид, ничего не пишут.
Это озадачило Абу Хамида.
— Как же так, — искренне удивлялся он. — Обо всем пишут, а обо мне ни слова. Тут что-то не так. Может быть, подвох какой? Хотят усыпить мою бдительность?
— Кто его знает, — неопределенно отвечал Исмаил.
— Наверное, англичане запрещают упоминать мое имя?
— Может быть, — пожал плечами Исмаил.
— Вот гады! Вот гниды паршивые!.. Ну а вообще что нового? Что с нашими?
— С вашими? Что с ними станется? Одни живут себе, здравствуют. Другие, как ты, где-то скрываются, ну а третьи, таких большинство, перешли, так сказать, на сторону блока.
— Ну а что блок?
— Ты же сам знаешь, добился провозглашения независимости.
— Значит, теперь у нас независимость? Можно «ура» кричать?
— Но ты, я вижу, недоволен?
— А чего радоваться? Все говорят: «Независимость, независимость!» Какая ж тут независимость, коль кругом англичане да французы.
— Ничего, уберутся, недолго осталось ждать. Кончится война, и они уйдут…
— Все это одни только обещания…
— Посмотрим.
— Что ж смотреть… Я вчера был в городе. Слышал, что люди говорят об этом блоке.
Абу Хамид время от времени осмеливался показываться в городе. Должен же он хоть немного отвести душу, поговорить с друзьями, позлословить. Его походы в город могла, конечно, засечь полиция. Поэтому в городе он долго не оставался, возвращался поскорее в свое убежище и снова отсиживался несколько дней.
Сегодня Абу Хамид собрался совершить очередную вылазку в город: ему передали, что его разыскивает Надим Мазхар. Исмаил попытался было отговорить друга:
— Не ходи, Абу Хамид, вдруг тебя там схватят?
— Ну и пусть, пусть хватают, пусть бросают в тюрьму! Меня этим не испугаешь. А потом, ты же знаешь, я всегда смогу отвертеться. Прикинусь дурачком — меня и отпустят.
— Смотри, Абу Хамид, как бы не пожалеть потом.
— А что, думаешь, отправят меня из тюрьмы в концлагерь?
— Нет, не думаю. Не велика шишка. В концлагерь отправляют политических деятелей. А ты просто башибузук. Хватит с тебя и тюрьмы.
— Да, распалась наша группа. Нет у нее настоящих руководителей…
— Да какая там у вас была группа? Никто ею даже и не интересуется и не спрашивает. Был только ты да еще несколько таких же чудаков. А теперь Гитлера нет, не стало и вашей, с позволения сказать, группы. Меняются времена, меняются и люди, — заключил Исмаил.
— Меняются такие, как ты и твои людишки, — вспылил Абу Хамид.
Исмаил рассмеялся и, чтобы успокоить Абу Хамида, предложил ему чашечку кофе.
— Ты слышал еще новость? — спросил Исмаил, меняя тему разговора. — Нашего губернатора вызвали в Дамаск.
— Ну и скатертью ему дорога, — огрызнулся Абу Хамид.
— А Муршид-то притих, боится даже высунуться. Это мы его запугали, — похвалился Исмаил.
— При чем тут вы? Это народ, — возразил Абу Хамид.
— Народ народом, а заслуги руководителей тоже не надо умалять. Просто ты им завидуешь.
— Я завидую? — возмутился Абу Хамид. — С чего ты взял? Я не о себе, о народе думаю. Пусть меня даже казнят, я не боюсь. А за народное движение я душой болею. Кто его может возглавить? Ты, твоя группа?
— Вот тебя посадят в тюрьму, ты и станешь вождем. Послушаем, как ты тогда запоешь! — съязвил Исмаил.
— Посадят, так я тебе свои башмаки отдам, носи на здоровье! А тюрьмой меня не испугаешь! Я не из трусливых! Не то, что ты! — отпарировал Абу Хамид, направляясь к двери.
Исмаил хотел было остановить его, но безуспешно. Абу Хамид весь дрожал от гнева. По дороге он зашел выпить еще чашечку кофе. Потом, оглядываясь по сторонам, стал спускаться к морю. Шел темными кварталами, проходными дворами, чтобы запутать следы, заглянул в мечеть, потом заскочил даже в храм и, пробежав рысцой через парк, вышел к порту. Только тут замедлил шаг. Он подумал: а что, если ему пойти сейчас по набережной? Уже достаточно стемнело, и он может бродить неузнанным. Это будет очень интересно.
Абу Хамид шел, глубоко вдыхая свежий морской воздух, наслаждаясь свободой после столь длительного заточения в доме Исмаила Кусы.
Как ему надоело сидеть там, в четырех стенах! Как он соскучился по людям, по кофейне, по ее ночным посетителям! Как ему опостылел этот дом Исмаила, где он вынужден был мерить шагами расстояние от одной стены до другой, воскрешая в памяти те незабываемые вечера, когда он со своими товарищами слушал берлинское радио, комментируя сообщения диктора Юниса, и перед его взором открывался тогда весь мир. А из окна дома Исмаила были видны только двор, где весь день из-за зерен, валявшихся на земле, дрались воробьи с голубями, да конюшня, из которой высовывала свою голову худющая лошадь, смотревшая на Абу Хамида такими голодными глазами, как будто хотела съесть его самого. Отсиживаясь там, в Шахэддине, он чувствовал себя как в крепостной темнице, хотя в комнате было достаточно светло. Если бы он умел читать, он мог бы просматривать газеты и журналы и узнавать новости в мире. Но это было ему не под силу. Единственное, что оставалось делать, — попросить Исмаила принести ему Коран. С важным видом он перелистывал его страницы, читая нараспев только те молитвы, которые знал уже давно наизусть.
Порог его убежища переступали только два человека — Таруси и Мустафа. Приход Таруси был понятен. Абу Хамид считал его своим человеком. Но почему Мустафа, сторож мечети, а не кто-нибудь из группы его единомышленников?
— Кто скрылся с глаз, того зачеркивают и в сердце, — ехидничал Исмаил, — забыли тебя твои приятели!
«Нет, ошибаешься, Исмаил! — подумал Абу Хамид. — Тот, кто скрылся с глаз, имел на то свои причины. Он же остался в сердцах своих товарищей». Завтра же они все встретятся и обо всем поговорят. Как тяжело все-таки одиночество! Как он томился все это время — об этом знает один только аллах.
