Дмитрий Балашов - Бальтазар Косса
Джан Галеаццо отвечает бледною улыбкою. Оба знают, что положение самозванного герцога необычайно тяжелое, что потеряна недавно завоеванная Падуя, что вчерашние союзники, тот же властитель Мантуи, Франческо Гонзага, отвернулись от него, что Флоренция заключила союз с Болоньей, так называемую «Болонскую лигу», к которой готовы присоединиться – или уже присоединились? – Феррара, Падуя, Имола, Фаэнца и Равенна, и, – что серьезнее всего, – нейтальная Венеция тоже готова поддержать Болонскую лигу!
И оба знают, что все, сказанное меж ними, пока оно не облечено в плоть грамот, а грамоты не поддержаны военной силою, просто слова («Слова, слова, слова!» – как скажет принц Гамлет).
И оба знают, к тому же, что Перуджа ныне во власти папы, и он ее миланскому герцогу добром не отдаст. И только недавний переворот в Пизе, оторвавший этот город от Флоренции, можно почесть очередной удачей миланской политики, хотя Джан Галеаццо по-прежнему протягивает руки к Сиене и к Перудже, да и ко всей Умбрии, не говоря о Болонье.
В это время пес, лежащий у самого кресла Висконти, начинает рычать, и Джан Галеаццо кладет ему руку на голову, успокаивая.
– Любите собак, монсеньор Косса? – спрашивает он.
– Люблю лошадей, ваша светлость! – возражает Косса. – А еще – корабли. – И с легкой улыбкой добавляет: – Люблю женщин, но собаки, по-видимому, вернее?
– Вернее, вернее! – ворчливо соглашается хозяин Милана, но тут же, однако, и возражает самому себе: – Хотя, вот его отец был любимым псом дорогого дядюшки Бернабо, и наверное, должен был бы перегрызть мне глотку! – Грузный Джан Галеаццо невесело усмехнулся. – А он только скулил, уткнувшись носом в стену, и никого не подпускал к себе, не брал пищу, пока не издох. За два дня до своего хозяина… Как вы считаете, монсеньор, я отравил своего тестя и дорогого дядюшку?
Колючий взгляд Джан Галеаццо вновь прожег Коссу насквозь. Бальтазар весело глянул ему в глаза, отверг:
– Вы – «граф доблести», а доблесть скорее в том, чтобы поймать волка голыми руками, чем отравить его!
– Не надо льстить, монсеньор! – отозвался Висконти, откидываясь в кресле. – Льстецов у меня хватает, и в Милане, и в Павии! Хотя вы правы, старый злодей был осужден на смерть Большим советом Милана, но я не пролил бы крови Висконти… Он издох от ярости, мечась по тюремной камере, когда узнал, что его осудили те, кто дрожал перед ним и готов был лизать ему пятки. Бойтесь льстецов, монсеньор! И никогда не доверяйте им, непременно предадут. Верить нельзя никому, разве что собственной тени… Да вот еще Франческо Барбаваре, впрочем, он тоже моя тень!
Названный секретарь Галеаццо как раз вступил в это время в покой.
– Ступай, Барбавара, и пригласи его преосвященство побеседовать с мессером Коссой! – сказал «граф доблести» и, когда тот исчез, добавил, обращаясь к Бальтазару: – Вот уже сто лет, мы, Висконти, объединяем Ломбардию, железом и кровью, мечом и законом. Мы дали черни мир и спокойствие и, если позволит Бог, дадим единую монету и единые законы. Надежно защитим Италию с севера – от французов, баварцев, австрийцев и венгров… Вы помните венгерское нашествие? Передайте его святейшеству: пусть оставит мне северную Романью, и я буду ему надежнейшим щитом и самым верным викарием!
«Отдать тебе Болонью? – подумал Косса. – Ну уж, нет!» Но вслух не произнес ничего, лишь как бы согласно кивнул головой.
– А относительно этих ваших индульгенций…
– Относительно индульгенций, – перебил Косса, – я полагаю, что в нынешних обстоятельствах (он намеренно не сказал «военных») дружеское расположение папы не безвыгодно миланскому герцогу! Тем более, что значительная часть средств, которые могли бы уплыть в Рим вместе с паломниками, останется в вашей казне!
Джан Галеаццо вновь поглядел на Коссу взглядом несвежей рыбы.
– Побеседуйте с Пьетро Филаргом! – отозвался он. – А я тем часом подумаю!
– Да! – Догнал двинувшегося уходить Коссу голос властителя Милана. – Моя супруга вам бесконечно благодарна за спасение нашей родственницы Яндры делла Скала в Болонье! («И за то также, – договорил Косса про себя, – что Яндра всего лишь моя любовница и потому я не смогу в дальнейшем претендовать на Верону!» – Косса уже начинал понимать прихотливую логику высказываний «графа доблести».)
Франческо Барбавара появился из-за двери, словно вытянутый оттуда незримою нитью, и услужливо склонил спину, приглашая папского посланца, которого властитель Милана отпустил легким кивком головы.
Аудиенция была закончена без всяких обещаний герцога, но Косса внутренним чутьем своим почуял, что «граф доблести», которому не захочется обострять нынче отношения ни с Римом, ни с Неаполем, согласится с ним. Поэтому он шел вослед за Барбаварой с легким сердцем, даже про себя насвистывая привязчивый мотив уличной песенки.
Филарг встретил Коссу едва ли не с дружескими объятиями. Это был человек едва за пятьдесят лет, еще крепкий, с ясным и умным лицом, с глазами, окруженными мелкою сетью морщин – глазами много читавшего человека. Косса знал, что Филарг даже не итальянец, а, кажется, грек, уроженец острова Кандия, принадлежавшего Венеции, которого, еще ребенком, подобрали итальянские минориты. (Филарг, кажется, даже не знал и родителей своих.) У ребенка, получившего католическое воспитание, оказались блестящие способности. Он путешествовал по Италии, Англии и Франции, учился и преподавал, стал известнейшим эрудитом и был приглашен Галеаццо в Ломбардию, где стал епископом, и сейчас ожидал архиепископского сана.
Они оба, два служителя церкви, уселись за стол. Явилось вино, копченый угорь, моллюски, крабы, неизменные макароны с сыром, вслед за чем воспоследовали многоразличные печенья, конфеты и пирожные.
Филарг много ел, еще больше говорил, превознося своего герцога превыше небес. Мол, стоит ему только разделаться со своими докучными противниками, и он начнет уже задуманное огромное строительство картезианского монастыря (знаменитой, в грядущем, Чертозы), тотчас станет достраивать миланский собор и уже наметил открыть университет в Павии, для которого он, Филарг, ищет повсюду дельных преподавателей, сговариваясь об оплате профессуры и найме помещений для студентов.
– Я уговорил Бальдо, да, да! Самого Гвидобальдо ди Франческо Убальдини, профессора права, которому платят за его лекции тысячу двести флоринов в год, – уговорил преподавать у нас! И знаете, что молвил Висконти, когда услышал об этом? Он сказал своему кондотьеру Альберико да Барбьяно: «Сегодня, Альберико, я одержал такую победу, что и твоему мечу не под силу: я приобрел Гвидо Бальда! Профессор Бальдо – это больше Брешии, могущественнее Бернабо и ученей всей Болоньи!» Вот что сказал Джан Галеаццо, и это одно показывает, что он за человек!
– О! Он будет герцогом! Станет им! – говорил Филарг, закатывая глаза и осушая кубок за кубком. – Клянусь! Джан Галеаццо Висконти – великий человек! И он… – Тут Филарг наклонился к Коссе и понизил голос, проводив взглядом прислужника, выносившего опустошенные блюда и сосуды. – И он объединит Италию!
Филарг сказал и откинулся в кресле, победно поглядевши на Коссу, а Косса молчал, думал. Думал о том, сколько уже их было, объединителей, и как верили в них! Божественный Данте искал своего героя во властном повелителе Вероны, Конгранде делла Скала, и где теперь этот властитель? Где потомки его? Иные сидят в Венеции. Яндра… А города Вероны уже нет! Город захвачен Миланом, и недавнее восстание в нем потоплено в крови. Нет, он, Косса, все-таки прав! Объдинителем Италии должен быть человек, облеченный не только светскою, но и духовною властью… Томачелли? Или он сам, Бальдассаре Косса, граф Белланте?
А Филарг все говорил и говорил, уже сбиваясь, отяжелев от вина и еды, о преподавателях, парижском университете, номиналистах, Франциске Ассизском, о еретических движениях в Англии, о предопределении, и чуялось, что ему трудно остановиться, ибо он дорвался до собеседника своего уровня и своей культуры, с коим можно говорить на равных, а не учить и не втолковывать, не «преподавать»!
А Джан Галеаццо, тем часом, думал о папском посланце, о предложении Бонифация IX, поворачивая новую для себя мысль так и эдак и постепенно приходя к решению разрешить предложенное папой, разрешить даже не потому, что это станет чем-то выгодно ему, Джан Галеаццо Висконти, а потому, что выгода сего деяния для пап будет весьма сомнительна. И, думая, он гладил голову своего любимого пса, почесывал у него за ушами, приговаривая негромко:
– Что, Джино, мой верный пес! Как ты относишься к тому, что папы будут продавать отпущение грехов, словно скарлат в розницу, апельсины, крабов или морских мидий? Как по-твоему, не захиреет ли от подобной торговли в грядущем и светская и духовная власть римских первосвященников? Да и самого папства? В пользу нашей власти, власти светских государей Италии? Быть может, и мне удастся, в результате, добиться дальнейших уступок от того же Бонифация с его не в меру деятельным секретарем? А, Джино? Молчишь? Это не для твоего собачьего ума, скажешь ты мне? Не для твоего, не для твоего! Что ты лижешь мне руки, или так одобряешь меня? Пусть папа торгует грехами, а мы с тобой будем приобретать земли и города! Дай мне только купить у Венцеслава герцогский титул, и мы с тобою заберем Геную, затем Пизу, Сиену, Перуджу. Затем, опираясь на флот, – Сицилию. Захватим Болонью и так окружим со всех сторон Флоренцию! Надо поладить с Владиславом! Нам очень многое надобно содеять, Джино! Содеять, дабы утвердить Италию за собой!
