Исабель Альенде - Дом духов
— Пошли, я хочу показать тебе что-то, — позвал Педро Терсеро.
Он взял ее за руку. Они шли, смакуя это утро мира, шли по глине, срывали нежные стебли трав и высасывали их сок, смотрели друг на друга, улыбались и молчали — они шли на дальнее пастбище. Солнце показалось из-за вулкана, но день только-только начинался, и земля еще зевала. Педро сделал Бланке знак, чтобы она легла на землю и молчала. Они поползли к кустарнику, обогнули его, и тогда Бланка увидела ее. Это была прекрасная кобылица, она жеребилась, одна на холме. Дети застыли, стараясь, чтобы она не услышала даже их дыхания, они увидели, как она задыхается и тужится, — но вот появилась голова жеребенка и затем, после продолжительного времени, все тельце. Жеребенок упал на землю, мать стала облизывать его, и он стал чистым до блеска, словно навощеное дерево, мордой она подталкивала его, хотела, чтобы он встал. Жеребенок пытался подняться на ноги, но они у него подгибались, были слишком слабые, ведь он только что родился, и детеныш упал, беспомощно смотря на свою мать, а та заржала, словно приветствуя утреннее солнце. Бланка почувствовала, как счастье наполняет ее сердце, как слезы выступают на глазах.
— Когда я стану большой, я выйду за тебя замуж и мы станем жить здесь, в Лас Трес Мариас, — сказала она шепотом.
Педро посмотрел на нее с выражением, присущим скорее печальному старцу, чем мальчику, и покачал головой. Он был еще ребенком, но уже знал свое место в этом мире. Но знал также и то, что будет любить эту девочку до самой могилы, что это утро будет жить в его памяти и в час смерти пройдет последним видением перед его внутренним взором.
Это лето стало для них временем между детством и пробуждением в них мужчины и женщины. Иногда они резвились как дети, бегали за курами, гоняли коров, с жадностью пили парное молоко, так что на губах вырастали усы из пены, воровали хлеб, только что испеченный в пекарне, карабкались на деревья и строили там из веток домики. Иной раз они прятались в самых сокровенных и густых уголках леса, устраивали ложе из листьев и играли в супружескую пару, лаская друг друга до изнеможения. Они не теряли невинности и раздевались друг перед другом без всякого любопытства и смущения, купались голыми в реке, как это всегда делали прежде, ныряли в холодную воду, плавали, пока вода не выбрасывала их на отполированные подводные камни. Но было такое, чем они уже не делились, как прежде. Они узнали, что такое стыд. Они уже не соревновались, кто сделает большую лужу, а Бланка не рассказывала ему о той темной субстанции, которая окрашивала ее трусики раз в месяц. И хотя им никто об этом не говорил, они сами поняли, что не должны держаться так же непринужденно перед другими, как наедине. Когда Бланка одевалась как сеньорита и садилась по вечерам на террасе пить лимонад в кругу семьи, Педро Терсеро смотрел на нее издали, не решаясь подойти. Для игр они стали выбирать самые укромные уголки. В присутствии взрослых перестали держаться за руки и словно бы не замечали друг друга, не желая привлекать к себе внимания. Нянюшка успокоилась, но Клара стала наблюдать за ними все более внимательно.
Кончились каникулы, и семья Труэба стала собираться в дорогу. С собой в столицу брали уйму банок варенья, компотов, ящиков с фруктами, сыры, маринованных кур и кроликов, корзинки яиц. Пока все это грузили в машины, Бланка и Педро Терсеро укрылись в амбаре, чтобы попрощаться. За эти три месяца они полюбили друг друга с безудержной страстью — такой, что сводила их с ума всю оставшуюся жизнь. Со временем их любовь стала более неуязвимой и стойкой, но уже тогда она была так же глубока и верна, как и позднее. На грудах зерна, вдыхая ароматную пыль амбара, в золотистом и рассеянном свете утра, который проникал сквозь щели, они целовали друг друга повсюду, лизали, кусались, точно пили друг друга, плакали и вытирали друг другу слезы, клялись в вечной любви и договорились о секретном языке, какой должен был служить им для связи в месяцы разлуки.
Все, кто был тогда в столовой, вспоминают единодушно: было около восьми часов вечера, когда явилась Ферула, хотя ничто и не предвещало ее прихода. Она вошла в накрахмаленной блузке, со связкой ключей за поясом и с пучком на затылке — прической старой девы — в общем, такая, какой ее привыкли видеть в доме всегда. Она вошла в столовую, когда Эстебан резал мясо, ее узнали тотчас, хотя не видели уже шесть лет, а сейчас она выглядела очень бледной и постаревшей. Была суббота, и близнецы Хайме и Николас тоже присутствовали в комнате — конец недели они проводили в семье. Их свидетельство представляется особенно важным, ведь из всей семьи только они, проводя время вне дома, в своем английском колледже, почти ничего не знали о трехногом столе, о магии и спиритизме. Сперва все ощутили внезапный холод, и Клара попросила закрыть окна, подумав, что это сквозняк. Затем услышали звон ключей, и почти сразу же открылась дверь и появилась Ферула, молчаливая, с отсутствующим видом; Нянюшка с блюдом салата как раз входила в столовую из кухни. Эстебан Труэба застыл от удивления — вилка и нож словно повисли над блюдом; а дети чуть ли не хором закричали: «Тетя Ферула!» Бланка вскочила с места и хотела броситься навстречу тете, но Клара, сидевшая рядом с дочерью, протянув руку, остановила ее. Только Клара оттого, что постоянно общалась с потусторонними силами — несмотря на то что в облике золовки ничего не выдавало ее истинного состояния — с первого взгляда поняла, что произошло. Ферула остановилась в метре от стола, посмотрела на всех пустым и безразличным взглядом, затем подошла к Кларе — та встала, но не сделала ни шага навстречу, а только закрыла глаза и стала тяжело дышать, точно в приступе астмы. Ферула подошла к ней, положила руки ей на плечи и легким прикосновением губ поцеловала в лоб. Единственное, что слышалось в столовой, было затрудненное дыхание Клары и металлический звон ключей за поясом Ферулы. Поцеловав золовку, Ферула прошла мимо нее и вышла в ту же дверь, в какую вошла, осторожно закрыв ее за собой. Вся семья точно окаменела — как в кошмарном сне. Вдруг Нянюшка задрожала так сильно, что упала ложка из салата, а звук разбившегося о паркет блюдца всех напугал. Клара открыла глаза. Она дышала все еще тяжело, и тихие слезы стекали по щекам и шее на блузку.
— Ферула умерла, — проговорила Клара.
Эстебан Труэба бросил вилку и нож на скатерть и выбежал из столовой. Он бежал по улице, звал сестру, но даже следа ее не увидел. А Клара приказала слуге принести пальто, и когда супруг вернулся, уже была одета и в руке держала ключи от автомобиля.
— Едем к падре Антонио, — сказала она.
По дороге они молчали. Эстебан, сердце у которого ныло, вел машину, пытаясь в этих бедных кварталах, куда уже много лет не ходил, отыскать старый дом падре Антонио. Когда они приехали с известием о смерти Ферулы, священник пришивал пуговицу к своей потертой сутане.
— Не может быть! — воскликнул он. — Я заходил к ней два дня тому назад, она хорошо себя чувствовала, была в хорошем настроении.
— Проводите нас к ее дому, падре, пожалуйста, — попросила Клара. — Если я так говорю, значит, так и есть. Она умерла.
Клара просила так настойчиво, что падре Антонио в конце концов согласился поехать с ними. Он показывал путь Эстебану — они ехали к дому Ферулы по каким-то узким улицам. Все эти годы, проведенные в одиночестве, она жила здесь в одном из многочисленных бедняцких кварталов и, вопреки всему, молилась за тех, кому желала добра во времена своей молодости. Эстебан вынужден был оставить машину в нескольких кварталах от дома Ферулы — улочки становились все более узкими: по ним можно было только пройти пешком или проехать на велосипеде. Пришлось обходить грязные лужи и груды мусора, в котором, словно таинственные тени, рылись кошки. Квартал представлял собой длинный ряд полуразрушенных домов, совершенно одинаковых, маленьких и жалких, с одной дверью и двумя окнами, окрашенных в коричневатые цвета, расшатанных, изъеденных сыростыо, с натянутой между стойками во дворах проволокой — днем там висело белье, а в этот вечерний час она, пустая, чуть заметно покачивалась. Посередине тротуара виднелась единственная колонка, снабжавшая водой всех, кто здесь жил; только два фонаря освещали узкий проход между домами. Падре Антонио поздоровался с какой-то старухой, что стояла у водопровода и ждала, когда жалкая струйка наполнит ведро.
— Не видели ли вы сеньору Ферулу? — спросил он.
— Она, должно быть, у себя, падре. В последние дни я ее не видала, — ответила старуха.
Падре Антонио указал на одно из жилищ, тоскливое, ободранное и грязное, отличавшееся от других только тем, что у двери висели два горшка с кустиками герани, невзрачным цветком бедняков. Священник постучал.
— Да вы входите! — закричала старуха от водопровода. — Сеньора никогда не закрывает двери. У нее нечего красть!
