Наталья Нестерова - Стать огнем
— Здравствуйте вам! — пробормотала Парася, снова почувствовавшая себя запуганным воробьем, над которым кружит коршун.
Анфиса Ивановна села на кровати:
— Чуни подай!
Парасе пришлось отпустить живот, нашарить в темноте на полу короткие валенки, натянуть их на ноги свекрови.
— Пошли! — поднялась Анфиса Ивановна.
«Одетая спала, — подумала Парася. — Раньше никогда такого бы себе не позволила».
Анфиса Ивановна вышла в горницу, села на стул под образами. Выглядела она помято: лицо в отпечатках подушки, криво завязанный плат, из-под которого торчат седые спутанные волосы, несвежая одежда. Но смотрела в точности как раньше — обводила всех по очереди внимательным, колючим, все замечающим взором. Сквозь неопрятную, заспанную старуху на волю как бы пробивалась прежняя Анфиса Ивановна, чистотка и генеральша.
— Говори! — велела она Парасе. — Чего живот держишь? Не убегёт. Ну?
— Дык Степа, — растерялась Парася, покорно опустившая руки по швам, — записку прислал мне. Мол, срочно вас увозить к нам в коммуну, потому как идет кампания раскулачивания парательно-лельно… однова с коллективизацией! А у врагов-кулаков забирают все имущество, высылают семейно в Васюганский край, а там, говорят…
— Это он все тебе написал? — перебила Анфиса Ивановна.
— Нет, он кратко…
— Где записка?
Парася вытащила бумажку из кармана и положила перед свекровью. Та молча протянула руку в сторону. Нюраня подхватилась, вытащила из ящика буфета очки и вложила в ладонь матери.
Анфиса Ивановна читала одну строчку долго. Вернее, прочитала быстро, а размышляла продолжительное время. Так же, как и Парасе, ей стало ясно, что сын в большой тревоге и в страхе.
— Еремей, собирайся, бери Нюраню и уезжай! Доктор, Аким и Федот тоже прочь со двора, — велела Анфиса Ивановна.
— В коммуну? — спросила Парася.
— Нет! — отрезала Анфиса Ивановна.
— Вот ышшо! Никуда я не поеду! — воспротивилась Нюраня, для которой внезапное расставание с Максимкой было хуже острого ножа в сердце.
— Меня гонят? — дернул бороденкой Василий Кузьмич. — Но позвольте! Я тут не из милости, то есть не то чтобы…
— Я с тобой останусь, хозяйка, — сказал Аким.
— Ага, с тобой, — кивнул Федот.
Прежде покорное, войско за время фактического отсутствия командования забыло, как надо подчиняться генералу — быстро и беспрекословно. В безвластии это войско собственного ума не приобрело, а слушаться разучилось.
Анфиса встала, заправила под плат выбившиеся волосы, выпрямилась, сколько позволял окаменевший хребет, шеей хрустнула, повращав головой, и принялась кричать. Горло ее, от ора отвыкшее, извергало хриплые вопли:
— Губошлепы! Вам, пустоумным, Степиного слова мало?! Вам не ясно, что ежели я встала, то дело сурьезное?!
Она закашлялась, махнула в сторону Параси и Нюрани, те мгновенно поняли, что матери надо принести теплого взвара горло промочить, и бросились в куть.
Отпив взвара, поставив кружку на стол, Анфиса заговорила спокойнее:
— Доктор и работники своим судьбам личные хозяева. Благодарствуйте, Василий Кузьмич, за все ваши добрые дела и не обессудьте за наше невежество. Аким и Федот, вы мне нужны на час-другой, а потом вам вольная воля. — Анфиса Ивановна выдержала паузу, глядя в стол, точно подыскивала нужные слова. Подняла голову и посмотрела мужу прямо в глаза: — Ерема, спаси дочку! Ты ж не хочешь, чтобы вшивела она по тюрьмам, чтобы ее на Кулае в клочья большевики-стражники порвали-ссильничали? Не хочешь в мерзлой земле хоронить свою пташку?
— Да что ты, Анфиса, несешь?! — ужаснулся Еремей.
— Правду. Близкую правду. Другая будущность Нюрани только от тебя ныне зависимая.
— Мам-ма, ма-ма… — начала заикаться испуганная Нюраня.
— Цыть! — заткнула ее Анфиса.
Она лежнем лежала последние два года, сначала придавленная предательством мужа, потом наложив на себя епитимью за ненависть к младенцу, за страшный грех убийства внука. Теперь же почувствовала, что наказание может сбросить, снова задышать полной грудью и силы свои, далеко не исчерпанные, пустить в ход. И одновременно поняла — поздно! Прошло ее время. Ее время — то, которым управлять могла, а теперь она беспомощна против обстоятельств. Если уж Степан забоялся, то ей и паче не осилить. Но покорной кончины от нее не дождутся!
— Чего с собой брать? — спросил Еремей, подчинившийся воле жены.
— Парася помогёт собраться.
Нюраня убежала в свою светелку и рыдала все то время, что Еремей Николаевич собирал инструменты в деревянный чемоданчик, а Парася суетливо наваливала в две большие шали, расстеленные на столе, какие попало вещи. Никто никогда в ссылку в спешке не отправлялся, и что брать — не знали.
Доктор слонялся по дому, путался у всех под ногами, периодически заворачивал к буфету и прикладывался к рюмке, пока не свалился на лавку и не захрапел.
Анфиса велела работникам затопить баню, последующие приказы отдавала вполголоса, чтобы муж и невестка не слышали. Акиму и Федоту стал понятен страшный замысел хозяйки, но ослушаться они не посмели.
* * *Еремей Николаевич с дочерью уезжали, когда забрезжил мутный зимний рассвет. Прощание с Анфисой Ивановной не было сердечным: ни объятий, ни поцелуев, ни слез.
— Пусть Бог тебя простит, а я не смогла, — только и сказала Анфиса мужу.
Дочь, опухшая от слез, икающая, смотрела на мать зло. Нюраня сбежала бы к любимому, но Максимка, как назло, ушел в тайгу на охоту.
— Не будь дурой! — пожелала мать набычившейся Нюране, которая в ответ хотела сказать что-нибудь грубое, но икота послерыдательная не дала вымолвить слово. — В жизни дуру не празднуй, — повторила Анфиса Ивановна, как бы подчеркивая, что не имеет в виду не сейчасное поведение дочери, а напутствует.
Когда сани с мужем и дочерью выезжали со двора, Анфиса подняла руку, чтобы перекрестить их, но рука застыла в воздухе — не имеет права такая грешница на крестное знамение.
Она долго и тщательно мылась в бане. Парилась, скребла тело жесткой вехоткой, окатывалась водой и снова шла в парилку, выходила и опять драила себя, точно хотела очиститься от всех напластований до нежной белизны кожи.
Вернувшись в дом, Анфиса нарядилась. Длинная рубаха, новая, ни разу не надеванная, с прошвами на груди и по низу рукавов. Атласного материала бледно-желтая блузка. Суконная юбка, поверх еще одна, самая богатая и любимая — бархатная, цвета темной крови. В последний раз Анфиса надевала ее на свадьбу сына. На подоле юбки обнаружила едва заметные дырочки, не поленилась зашить. Голову повязала кашемировой шалью, уложив ее вроде короны. Блузка и юбка были тесноваты, но надетая поверх кацавейка, расшитая золотой нитью, отороченная соболем, это скрывала.
Анфиса подошла к зеркалу и, осмотрев себя, осталась довольна:
— Чисто боярыня.
Она была готова, и дома все подготовлено: вдоль стен навалена солома, сами стены политы маслом.
Проснувшийся Василий Кузьмич соломы не заметил, а наряженную Анфису Ивановну оценил:
— Экая вы сегодня пава. Праздник, что ли?
— Вроде того.
Доктор не помнил про ночную суматоху, про «раскулачивание». События недавние в его памяти не задерживались.
— Самовар поспел? — спросила Анфиса работников и принялась накрывать на стол, выставив свой парадный сервиз.
Чай пили под перезвон: руки Акима и Федота дрожали от страха, у Василия Кузьмича — из-за похмелья, чашки бились о блюдца с весело-тревожным треньканьем. Только Анфиса была спокойна. Поставив локти на стол, обхватив блюдце пальцами, манерно оттопырив мизинцы, шумно втягивала горячий напиток.
Данилка Сорока имел большой опыт по экспроприациям, реквизициям и раскулачиванию. Умел обставить эти мероприятия театрально, насладиться представлением, в котором играл главную роль карателя жестокого и безжалостного.
Прибыв с тремя бойцами в Погорелово, он вызвал в правление сельских активистов, велел им согнать народ к усадьбе Анфисы Турки. Домой, к матери и отцу, Данилка и не подумал заглянуть. Он давно прервал с ними связь, и родители по этому поводу не печалились.
Люди собрались у ворот Медведевых и некоторое время топтались на морозе — Данилка не спешил. Наконец он появился в сопровождении трех бойцов с винтовками. Выглядел франтом: короткий овчинный полушубок, отороченный смушкой, через грудь ремни портупеи, по бокам две кобуры. На голове каракулевая папаха, лихо заломленная на одно ухо. Щегольские галифе отличного офицерского сукна заправлены в белые, стеганные коричневыми кожаными ремешками войлочные сапоги.
— Чего стоим? — не поздоровавшись, спросил Данилка расступавшихся перед ним односельчан. И кивнул бойцам.
Те принялись колотить прикладами в ворота. Залаяли собаки. Никто не спешил открывать.
