Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис
Я помчался будить Цицерона. Он укрылся до подбородка и отказывался пошевелиться, но я все равно сорвал с него одеяла.
— Они идут за тобой, — сказал я, нагнувшись над ним. — Они почти уже здесь! Мы должны уходить.
Цицерон улыбнулся и приложил руку к моей щеке:
— Пусть придут, старый друг. Я не боюсь.
Я принялся умолять его:
— Если не ради себя, то ради меня… Ради твоих друзей и ради Марка — пожалуйста, уходи!
Видимо, упоминание о сыне подействовало. Цицерон вздохнул.
— Что ж, хорошо. Но это совершенно бесполезно.
Я вышел, чтобы дать ему одеться, и побежал по дому, отдавая приказания — чтобы немедленно подали носилки, приготовили к отплытию лодку с моряками на веслах и заперли ворота и двери в тот самый миг, как мы покинем виллу, и чтобы домашние рабы ушли из дома и спрятались, кто где сможет.
Мысленно я уже слышал размеренный топот легионерских сапог — все более и более громкий…
Через какое-то время — слишком долгое! — появился Цицерон, выглядевший так безупречно, будто он держал путь в сенат, чтобы сказать речь. Он прошел по вилле, прощаясь с домочадцами. Все были в слезах. Цицерон огляделся напоследок, словно говорил «прощай!» дому и своим любимым вещам, а потом забрался в носилки, задернул занавески, чтобы никто не мог видеть его лица, и мы вышли за ворота. Однако рабы, вместо того чтобы удирать со всех ног, принялись хватать любое оружие, какое могли найти, — грабли, метлы, кочерги, кухонные ножи — и настояли на том, чтобы отправиться с нами, окружив носилки неуклюже построенной фалангой. Мы немного прошли по дороге и свернули на тропу, что вела в лес. Между деревьями виднелось море, сиявшее на утреннем солнце. Казалось, спасение уже близко, но в конце тропы, там, где она выходила на берег, появилась дюжина легионеров.
Рабы, возглавлявшие наш маленький отряд, встревоженно закричали, а носильщики принялись торопливо разворачиваться. Носилки опасно качнулись, и Цицерон чуть не вывалился на землю. Мы спешно повернули назад и обнаружили, что путь перегорожен другими солдатами.
Мы оказались в ловушке — нас было гораздо меньше, и мы были обречены. Тем не менее мы решили принять бой. Рабы поставили носилки и окружили их.
Цицерон отдернул занавески, желая посмотреть, что происходит. Увидев, что к нам быстро приближаются солдаты, он крикнул мне:
— Никто не должен сражаться!
А потом обратился к рабам:
— Положите оружие! Ваша преданность для меня — большая честь, но единственная кровь, которая должна здесь пролиться, — моя!
Легионеры обнажили мечи. Военный трибун, возглавлявший их, был грубым, волосатым и смуглым. Его брови под козырьком шлема образовывали густую черную линию.
Он выкрикнул:
— Марк Туллий Цицерон, у меня есть предписание казнить тебя!
Все еще лежа в носилках, подперев подбородок рукой, тот спокойно смерил его взглядом с ног до головы.
— Я тебя знаю, — сказал он. — Уверен. Как тебя зовут?
Военный трибун, явно захваченный врасплох, ответил:
— Мое имя, если тебе нужно его знать — Гай Попиллий Ленат, и мы вправду знакомы. Но это тебя не спасет.
— Попиллий, — пробормотал Цицерон. — Вот именно.
Затем он повернулся ко мне:
— Помнишь этого человека, Тирон? Он был нашим клиентом — пятнадцатилетний парень, убивший своего отца, когда я еще только начинал. Его приговорили бы к смерти за отцеубийство, если бы я не спас его, при условии, что он станет солдатом. — Цицерон засмеялся: — Полагаю, это своего рода справедливость!
Я посмотрел на Попиллия и действительно вспомнил его.
— Хватит разговоров, — сказал тот. — Указом совета по устройству государственных дел смертный приговор должен быть приведен в исполнение немедленно.
Он знаком приказал своим солдатам вытащить Цицерона из носилок.
— Подождите, — сказал Цицерон. — Оставьте меня здесь. Я хочу умереть вот так.
Он приподнялся на локте, как побежденный гладиатор, запрокинув голову, горлом к небу.
— Что ж, если ты желаешь… — сказал Ленат и повернулся к своему центуриону. — Давай покончим с этим.
Центурион встал куда следовало, расставил ноги и взмахнул мечом. Сверкнул клинок, и в тот же миг Цицерон получил ответ на вопрос, мучивший его всю жизнь. Свобода погасла на этой земле.
Легионеры отрезали ему голову и руки и положили их в мешок, заставив всех нас сидеть и смотреть на то, как они это делают. Потом они ушли.
Мне сказали, что Антоний был в таком восторге от этих трофеев, что дал Попиллию награду в миллион сестерциев. Говорили также, что Фульвия проткнула язык Цицерона иглой. Правда ли это, я не знаю. А вот что случилось вправду: по приказу Марка Антония голову, которая произносила филиппики, и руки, которые их писали, прибили к ростре в знак предостережения всем, кто вздумает противостоять триумвирату, и они оставались там несколько лет, пока не разложились и не свалились на землю.
После того как убийцы ушли, мы отнесли тело Цицерона вниз, на берег, устроили погребальный костер и в сумерках сожгли его.
Потом я отправился на юг, в свое имение на берегу Неаполитанского залива.
Понемногу я узнавал все больше о том, что произошло.
Квинта вскоре поймали вместе с сыном и казнили.
Аттик вышел из своего тайного убежища, и Марк Антоний помиловал его за помощь, которую тот оказал Фульвии.
А впоследствии, много позже, Антоний совершил самоубийство вместе со своей любовницей Клеопатрой — после того, как Октавиан победил его в битве.
А тот юный мальчик, назвавшийся Цезарем, стал императором Августом.
Но я написал уже достаточно.
Много лет минуло с тех пор, как случились описанные мной события. Сперва я думал, что никогда не оправлюсь после смерти Цицерона, но время стирает все, даже горе. Смею даже сказать, что горе почти полностью зависит от того, как на него смотреть. Первые несколько лет я вздыхал и думал: «Что ж, ему все еще было бы за шестьдесят». десятилетие спустя с удивлением восклицал: «Боги мои, ему было бы семьдесят пять!» Теперь же я думаю: «Что ж, он в любом случае давно был бы мертв, и разве важно, как он умер, в сравнении с тем, как он жил?»
Моя работа закончена. Моя книга дописана. Скоро я тоже умру.
Летними вечерами я сижу на террасе с Агатой, моей женой. Она шьет, а я смотрю на звезды. В такие минуты я всегда думаю о том, как в труде «О государстве» Сципиону снилось место обитания покойных государственных
