Милош Кратохвил - Магистр Ян
Тут пан Лефль не выдержал и спросил:
— Что же ты решил, магистр?
Гус уже не колебался и ответил спокойным, как прежде, голосом:
— Благодарю вас за всё, что вы сделали для меня на родине и за границей. В особенности я благодарю тебя: ты потратил немало усилий, чтобы помочь мне. Что я решил?.. Мне нечего решать, — вслушиваясь в песню паломников и указав на них, добавил Гус. — Решили они…
Теперь прислушался и пан Лефль. Песня бодро и уверенно звенела над толпой. Казалось, в этот момент запела вся необъятная, неодолимая, вечно живая земля:
…Страшный суд не за горами,И святая правда с нами.Не мирись с лихой судьбоюИ скорей готовься к бою!
Прощание
Последний вечер выдался на диво тихим и свежим. Над темной зубчатой стеной леса загорелся кровавый закат, верхушки сосен упирались прямо в багровое зарево. Этот вечер Гус провел за ужином с семьей Ондржея из Козьего Градека и паном Индржихом Лефлем из Лажан. На столе еще стояло вино, но уже никто не пил его. Друзья были удручены и сидели молча. Спокойным оставался один Гус.
— Взгляните, друзья, как красиво! — сказал он.
Все устремили свои взоры к окну. Как ни прекрасен был вечер, грусть расставания омрачала его.
— Мы уже привыкли к тебе. Даже не верится, что ты уезжаешь, — признался Ондржей.
Не удержалась и его жена.
— Тебе обязательно надо уезжать, магистр? — спросила она, и ее голос задрожал, как ветка у окна.
— Я должен, сестра… Но надо ли грустить, друзья? Мне предоставляется возможность совершить там большее благо, чем я могу здесь.
— Разве тебе мало того, что ты делаешь у нас? — возразил желанному гостю хозяин Козьего Градека, пытаясь удержать его у себя. — Тут ты пророк, апостол! Тысячи паломников тянутся сюда к тебе. Ты открываешь им глаза, вселяешь веру в силы. Поверь мне: если бы ты начал путешествовать от крепости к крепости верных тебе панов, то в самое короткое время поднял бы на ноги всю страну.
— Ты не представляешь себе, как я рад тому, что могу говорить с людьми, которые страдают и нуждаются в моих проповедях, — отвечал Гус. — Мне очень радостно беседовать с бедняками. Я особенно доволен тем, что мне удалось здесь поближе познакомиться с их заботами и нуждами. Эти бедняки многому научили меня. Ты прав — я мог бы еще долго проповедовать здесь тысячам слушателей. В Констанце же мне предоставят возможность обратиться со своей проповедью ко всему христианскому миру.
— Бывают минуты, — вздохнул Индржих Лефль, — когда решает уже не человек, а судьба.
— Судьба? — усмехнулся Гус. — Нет, братья, не судьба. Всё решают люди; они решили и на этот раз. Решили люди в Риме, в Констанце, в Праге, при дворе Сигизмунда, в Париже и бог весть где еще. Решали это и мои земляки — те, кто слушал меня. Это они вместе с прихожанами Вифлеема говорили мне: ты указываешь причину болезни — иди и исцеляй больных, пока хватит сил. Я не могу не внять этому призыву!
Все молчали.
— После проповеди ты убеждал меня, что тебе необходимо ехать в Констанц, — нарушил тишину пан Лефль из Лажан. — Не забывай: ты попадешь прямо во вражье логово. Я говорю тебе это, невзирая на ручательство, которого я добился сам. Никто не может сказать, как поступят с тобой. А вдруг ты не вернешься домой? Здесь ты можешь спокойно жить, действовать, проповедовать, пробуждать, учить, а там тебя могут лишить этого.
Гус отрицательно покачал головой:
— Я понимаю тебя. Но одного они не в силах запретить: сказать правду. Я обращусь ко всему христианству, ко всему миру. Что может быть важнее этого? Мне предоставляется редкая возможность. Я должен воспользоваться ею во что бы то ни стало.
— Даже жертвуя собой? — осторожно спросил Ондржей.
— Мне, друзья, следует думать не о самопожертвовании, а о великой цели! — ответил Гус.
Вечерняя заря уже погасла, бледный багрянец растаял в холодных сумерках. На горизонте небо сначала позеленело, а потом стало холодно-серым.
— В тебе столько любви, магистр! — сказала жена пана Ондржея.
— В людях много любви, сестра, — сказал Гус. — Ее больше, чем мы думаем. Она должна быть и во мне. Да, я люблю человека. Люблю его за умение жить и наслаждаться красотой, за его богатые мечты, прекрасные чувства и горькие страдания. Люблю человека за его бренность и за то, что она не мешает ему стремиться к бессмертию. Моя любовь к человеку не остынет оттого, что ему, смертному, присущи пороки и недостатки. Но если меня не пугает бренность человека со всеми его печальными пороками, то разве может устрашить меня смерть? Я не боюсь умереть не потому, что мне постыла жизнь, а как раз потому, что она мила мне.
— Но почему любовь часто требует высокой, иногда даже самой страшной платы? — отозвалась хозяйка.
— Потому что сама любовь очень дорога. Она хочет от нас то смирения и отречения, то решимости и отваги. Она строга и неумолима. Любовь принимает то форму долга, то форму покорности. Она заставляет человека страдать, требует от него чистоты и ясности. Любовь должна целиком пропитать человека. Нам следует избегать всяких оговорок, мы должны избавиться от них, как от ненужной шелухи, — только при этом условии любовь доставит нам силу, красоту и радость. Мне чуждо понятие «жертва», я славлю торжество любви. Путь к истине не легок, но я смело пойду по нему.
* * *Над Козьим Градеком занималось ясное и безоблачное утро. Если бы не показались пожелтевшие молодые деревца на опушке соснового бора, можно было бы подумать, что разгорается летний день, который проспал свой рассвет.
Во дворе замка всё пришло в движение. Слуги седлали и запрягали коней. Все суетились, стараясь ничего не упустить и как можно лучше оказать последнюю услугу гостю: она должна была быть проявлением особой любви и особого внимания.
В комнате, где жил Гус, Ондржей с женой и паном Лефлем уложили вещи магистра. Весь его багаж состоял из рукописей, — одни он забирал с собой, а другие посылал в Прагу.
Большую пачку рукописей Гус вручил пану Лефлю.
— Передай эти рукописи магистру Якоубеку, — сказал Гус. — Он сообразит, как поступить с ними. Рукописи попадут в надежные руки — они не будут валяться у него мертвым грузом. Передай ему и мой искренний привет.
Жена Ондржея заботливо уложила в дорожный мешок те рукописи, которые магистр брал с собой.
— Передай, пожалуйста, мой особый наказ Иерониму, — напомнил Гус Лефлю. — Пусть Иероним, когда вернется из Литвы, не приезжает ко мне в Констанц. Ему незачем рисковать жизнью. Горячая преданность и вспыльчивость Иеронима могут подбить его на самый безрассудный шаг. Он только умножил бы мои заботы и огорчил бы меня. Путешествие в Констанц — это мой удел. Место Иеронима — в Чехии. Скажи ему, что это — мое искреннее желание.
— Наконец, — добавил Гус, — передай привет всем моим друзьям-студентам, профессорам и вифлеемцам… Ты сам знаешь, кому… Пусть горожане помнят Вифлеем — не боятся угроз и не поддаются малодушию. Я напишу им; напишу, когда буду в пути и когда прибуду в Констанц. Пусть они не забывают, что даже после отъезда я остаюсь с ними: ведь только благодаря им появились у меня собственные проповеди.
— Жижка просил передать тебе, — вспомнил пан Индржих Лефль, — чтобы ты не забывал его последних слов.
— Я не забыл их, — кивнул Гус. — Он сам поймет, когда настанет время для его меча. Я верю руке Жижки, как его сердцу: они не изменят.
В этот момент вошел один из слуг пана Ондржея. Он доложил о прибытии панов Вацлава из Дубе и Яна из Хлума.
— Они прибыли вовремя, — радостно сказал пан Лефль. — Это твои спутники, магистр. Сигизмунд послал тебе твоих самых верных друзей в качестве живой охранной грамоты. Письменное ручательство в твоей неприкосновенности будет доставлено в Констанц до твоего прибытия.
— Более желанных спутников не может быть, — согласился магистр. — Идем вниз, поздороваемся с ними, а потом и в путь. Пусть будет мое путешествие таким же радостным, как это утро!
Перед выходом Гус сердечно пожал руку хозяину:
— Спасибо вам, друзья, за всё! Да хранит вас бог!
Ондржей опустил голову, желая скрыть свою грусть, а его жена заплакала.
Пан Лефль ласково обнял хозяина. Магистр пожал им руки и вышел во двор.
На дворе замка Гус простился со слугами, оруженосцами, крестьянами из соседних селений и отправился в путь. Ондржей из Козьего Градека проводил магистра до границ своих владений. По обеим сторонам дороги стояли тесные ряды крестьян, — они пришли проститься со своим учителем и другом. Мужчины стояли у дороги, сняв бараньи шапки, а женщины опустились на колени и, плача, махали ему платками.
Он выехал на коне вперед и остановился перед огромной толпой людей, преградившей ему дорогу. Тотчас прекратилось скрипение колес, кони словно вросли копытами в мягкую землю. Никто из свиты Гуса не произнес ни слова, молчала и многотысячная толпа.
