Михаил Ишков - Адриан. Золотой полдень
Кто же этот союзник? Кто не побоится испачкать руки. Кто возьмет на себя смелость отыскать подходящего негодяя, натравить его на меня?
Хороший вопрос, тем более что ответ мне известен. Я точно знаю, кто рано или поздно подошлет ко мне убийцу, но я не могу открыть его перед дядей. Матушка строго — настрого запретила мне сообщать Марку его имя. Для нее жизнь Марка — безмерная ценность, поэтому она настаивает на сохранение тайны.
Правда может погубить его».
«…Рассуди, Лупа, от каких капризов порой зависит исполнение воли богов. Все пророчества и знамения, обещавшие мне высшую власть, оракул, вышедший из святилища Юпитера Капитолийского, предсказание астролога, подсчитавшего по положению светил, что я буду облачен в императорскую тогу, — висят на тончайшем волоске безмерной любви, которую дядя и тетя до сих пор испытывают друг к другу. Я не в силах оборвать эту нить, поэтому вместо того, чтобы перейти в наступление, потребовать объяснений, сорвать личину благонравия со своего врага, мне приходится выжидать, напускать туман, одолевать страх, ежедневно донимающий меня. План наш сводится к тому, чтобы использовать любой удобный повод, чтобы оторвать нашего врага от Марка, прервать между ними личное общение. В этом случае мы убережем величайшего и сумеем склонить дядю действовать решительней».
«…Итак, я жду, вздрагиваю по ночам, судорожно оборачиваюсь на каждый хлопок двери, на всякий неожиданный возглас, на движение оконной занавески. Я с ужасом и отвращением гляжу на всякий фиал, который подносит мне раб. Порой не хватает сил сдержать страх.
И так ежедневно, еженощно!
При этом мне приходиться заниматься официальной писаниной, раздавать бессмысленные по сути указания, ведь стоит кинжалу коснуться моего горла; стоит мне отхлебнуть отравленный напиток, и всем этим распоряжениям, всему крикливому величию, которого я с такой страстью добиваюсь, которое мне не терпится напялить на себя, будет асс цена. У меня теперь появилось нелепое развлечение — я постоянно держу пари с самим собой, с какой стороны подкрадется ко мне ловкий и безжалостный убийца, в какой по счету кубок злая рука вольет яд, когда крыша собственного дома обрушится мне на голову. Единственная отдушина, возможность перевести дух — это письма к друзьям, в которых мне не страшно признаться, что я боюсь. Что еще хуже, я постепенно привыкаю к страху, нахожу в этом удовольствие. Я жду не дождусь прихода полночи, чтобы еще раз послушать флейту.
Да — да, в политике такое случается. В тот момент, когда нервы напряжены до предела, когда опасность рядом, когда от выдержки и хладнокровия зависит мое будущее, я не в силах одолеть искушение насладиться отпевающей меня мелодией. Каждую ночь, в назначенный час я выхожу на балкон и жадно, словно в черный провал возле Мизенской горы, вглядываюсь в темноту.
Первый же пронзительный звук заставляет вздрагивать сердце. Азиатские мелодии порой бывают до озноба резки, сладостно — пугающи, они очень напоминают вопли несчастных, угодивших в подземное царство. Звуки флейты влекут меня, я не в силах совладать с очарованием бездны. Если бы ты знал, с каким нетерпением я сейчас поглядываю на водяные часы — клепсидры, жду, когда вода в нижнем сосуде поднимется до назначенного уровня».
«…я уже писал тебе об Эвтерпе.
Теперь мне многое о ней известно.
Вообрази, эта женщина оказалось не то, чтобы с двойным, но с тройным дном. Спешу, мой друг, изложить тебе эту историю подробней, ибо вода каплет и каплет, и у меня в запасе всего несколько минут. Проведенное тайное расследование показало, что девица недавно появилась в секте. Ее происхождение неясно, по — видимому, она из греческой семьи или из семьи италийского переселенца. В младенчестве была продана в храм богини Астарты в Гиерополе, являвшейся покровительницей этого известного своим сверхразнузданным распутством места. Мало того, что продажная любовь в этом притоне, называемом «священным городом», совершается по воле богов, она также приносит храму немалые выгоды от торговли женским телом.
Мужским тоже.
Да будет тебе известно, что при храме пасется несколько сотен храмовых проституток — иеродул обоего пола, все они активно трудятся на благо Астарты, не только внося в казну полученный от соития доход, но и помогая жрецам в трудную минуту очиститься от переполняющей их детородной влаги».
«…нашли подтверждения доносы, что в храме Астарты не брезгуют и человеческими жертвоприношениями. Вот этого мы, римляне, допустить не можем. Мы всегда соглашались с тем, что богов много, и всякий смертный, даже сирийцы, утопившие в разврате всякое понятие о добродетели, имеют право поклоняться тому божеству, которое ему покровительствует. Чтобы добиться благоволения Астарты, этой, с позволения сказать, матери богов, азиаты могут использовать любые способы, вплоть до торговли телом. Но приносить в жертву младенцев — это чересчур даже для этой дикой, похотливой, хохочущей, высмеивающей всех и вся страны. Это более ужасно, чем калечение детородного органа, к чему так привязаны иудеи».
«…Идея человека, дружок Лупа, в идеале прекрасна. Боги наградили его быстрым и сноровистым разумом, склонностью к поиску истины, чуткостью к добродетели, ведь нет на земле смертного, который бы не знал, что такое хорошо и что такое плохо. Он обладает звучным голосом, острым зрение, чувствительной кожей, слабоватым, но, тем не менее, разборчивым нюхом. Движения его осмыслены, формы совершенны, что с такой убедительностью доказали нам скульпторы из греков. Но кто из небожителей мог вообразить, что земное воплощение их замысла с такой легкостью и охотой готово подчиниться самым низменным, самым грязным побуждениям.
Кто из богов мог предположить, что созданные ими существа будут находить радость в убийстве себе подобных! Мало того, многие смертные испытывают религиозный восторг от издевательства над собственной плотью.
И ради чего, Лупа?!
Только ради того, чтобы вымолить хороший урожай, удачу в делах, здоровье и богатство. Согласись, это крайне извращенная форма отраженной идеи. Это следует запретить и немедленно».
«…Но вернемся к Эвтерпе.
Каким образом Лалага (так звали в ту пору рабыню) оказалась в руках Сацердаты, моим людям выяснить не удалось. Известно, что за этой женщиной числится какой‑то серьезный проступок, после которого она бежала из храма, чтобы не быть принесенной в жертву жестокой богине. Вот еще одно раздражающее обстоятельство — если верховный жрец Астарты в Гиерополе узнает, где скрывается Лалага и обратится ко мне как к наместнику Сирии с требованием вернуть беглянку, я буду вынужден это сделать.
Признаюсь, эта женщина заинтересовала меня. Она разбудила во мне желание лепить ее, мои руки тянутся к комку сырой глины. Вообрази, оказавшись в тисках обстоятельств, ожидая удара в спину, не имея возможности ответить своим врагам тем же (их слишком много, у меня нет возможности покончить со всеми разом), я, тем не менее, испытываю необыкновенно острое, нежное томление и желание творить. Она, кстати, хорошенькая, если не сказать, прелестная. В ее глазах такие искорки, которые вполне подтверждают, что в науке нежной страсти она непобедимый полководец, но пользуется этим даром она неохотно, через силу. Эвтерпа ловко представляется этакой простушкой, оскорбленной девственницей, наивной сироткой, которая вдруг безмерно и страстно влюбляется в своего покровителя, приемного отца, дядю или опекуна. Это очень волнует. Однако есть в ней и очаровательная порочность, и помимо порочности, какой‑то тайный намек на добродетель. Его мне хотелось бы уловить в глине. Возможно, это незащищенность, готовность искренне плакать навзрыд, что редко встретишь у профессионалок подобного класса. Как бы мне хотелось проникнуть в ее тайну! Только разум, предостерегающий меня от общения с этой женщиной (я уверен, что в приготовленном для меня силке она не последний узелок) и данное матушке слово, что я буду воздерживаться от недостойных поступков, удерживают меня».
«…Как ты думаешь, на кого ее чары тоже произвели самое неотразимое впечатление?
Ни за что не угадаешь!
На уважаемого тобой замшелого префекта!
Он, оказывается, отъявленный женолюб!..
В свои немалые годы этот мрачный ревнивец похотлив как козел!
Представь, Лонг обратился ко мне с просьбой подарить ему эту шлюху. Не побоялся напомнить о давней истории, касавшейся твоей соотечественницы! Послушай, Лупа, у него действительно медный лоб. Он глух и слеп, он неумéн, ведь всякий разумный человек давным — давно сообразил бы, что я не просто так держу возле себя эту преступницу, и посягать на собственность будущего цезаря, на его будущую модель, по меньшей мере, глупо.
Он не сообразил! Каково?!»
«…подобная наглая бесчувственность способна ошеломить любого, даже самого проницательного человека, имевшего время разувериться в людях. Я попытался вразумить его. Конечно, я не мог признаться, что собираюсь лепить по ее образцу Венеру, поэтому начал объяснять, что имею особые виды на эту преступницу, что намерен использовать ее в качестве приманки для поимки некоего отъявленного негодяя.
