Людвига Кастеллацо - Тито Вецио

— Значит, мы должны вербовать своих приверженцев среди патрициев, консулов прошлой, настоящего и будущего, а рабы, отпущенники и плебеи придут к нам сами. Идея недурна! — заметил, улыбаясь, жрец Юпитера.

— Ты угадал, Фуфей. Среди патрициев, богачей и аристократов больше всего людей с нечистой совестью, и обратить их на путь истинный или, откровенно говоря, сделать их нашим орудием — это сейчас главная задача, не справившись с которой, мы обречены. Видели вы этого Гая Матиния?

— Да, кстати, Аполлоний, скажи, пожалуйста, почему он был так смущен и весь дрожал, словно в лихорадке?

— Мне никогда не доводилось видеть рожи более отвратительной, чем у сегодняшнего неофита.

— По всей вероятности, на его совести лежит тяжкий грех.

— Должно быть, Аполлоний его запугал.

— Даже и не пытался, — отвечал Аполлоний. — Я только подверг его испытанию, прежде чем ввести сюда. Он несколько дней постился и сидел в темной комнате. Не моя вина, если тень убитого им старика-отца беспрестанно являлась ему и вселила такой ужас в эту порочную душу.

— Как, неужели Гай Матиний — отцеубийца? — с ужасом вскричали все присутствовавшие.

— Уверен ли ты в этом? — спросил Марк, квестор убийств, пораженный этим неожиданным известием. — Он, вероятно, наготовил в бреду всякой чепухи, а бред не является основанием для признания человека преступником.

— А если он сам мне в этом признался, находясь в здравом рассудке? Это также, по твоему, не может быть признано бесспорным доказательством его вины? — спросил Аполлоний, иронично улыбаясь.

— В таком случае, я должен буду исполнить все, что полагается по долгу службы. И прежде всего надо отменить пытки, которые ожидают всех рабов старого ростовщика.

— Ты этого не сделаешь, — с ужасным хладнокровием сказал Аполлоний. — Сейчас я говорил не с Марком-квестором убийств, членом суда, а с иерофоном, являющимся одним из столпов нашей организации, у которой есть свои собственные права и цели, не имеющие ничего общего с римской юриспруденцией. Если передать Гая Матиния в руки ликторов и триумфаторов по уголовным делам, это будет, с нашей стороны, преступным злоупотреблением его доверием… Неужели ты воображаешь, что после этого хоть один человек решится вступить в наше общество? Что значит жизнь каких-нибудь пятидесяти или шестидесяти рабов, которые будут изувечены палачом и в конце концов казнены, по сравнению с нашей великой задачей? Главное — достижение поставленной перед нами цели, на все остальное просто не стоит обращать внимания. Гай Матиний унаследовал от отца огромное состояние, а нам известна ею тайна. Должен ли я дальше объяснять вам то, что понятно и ребенку?

— Полагаю, что нет.

— Ты — великий человек, Аполлоний, и наша организация благодаря тебе достигла небывалого могущества. Но чтобы достичь столь желанной цели, для начала нужно перетащить сюда, по крайней мере, хотя бы один сундук старого ростовщика с Тосканской улицы. Чтобы довести до конца наше дело, потребуются огромные средства. Ведь в Риме все продается, и все покупается.

— Нам еще повезло, что нашелся такой щедрый и богатый верховный жрец, как наш хозяин. Он — настоящий Крез среди патрициев и великодушно пожертвовал громадную сумму ради торжества нашего дела, в котором видит залог изменения к лучшему в будущем всего человечества. Если бы не его щедрость и гостеприимство, нам бы не удалось осуществить и половины задуманного.

— Жаль только, что он стар, а его сын, единственный наследник всех этих несметных богатств, — распутный безумец, мот и эпикуреец, — заметил Марк.

— В самом деле, если отец умрет, то молодому наследнику может не понравиться, что в его доме… — начал было дрожащим голосом Фуфей.

— Старый Вецио еще не умер, а сын его пока ничего не унаследовал. От чаши до губ далеко, — прервал его, хитро улыбаясь, Аполлоний.

— Вы, друзья, напрасно нападаете на Тито Вецио, — сказал Корнелий Сулла. — Я думаю превратить этого юношу в своего преданного друга. Мне удалось выяснить, что судьбой ему уготовано величие, но это нисколько не возбуждает во мне зависти, потому что его созвездие не противоречит моему. Из этого я делаю вывод, что судьба влечет его ко мне, и если наше сближение состоится, уверяю вас, он может быть весьма достойным союзником.

— Я полагаю, тебе гораздо легче будет его уничтожить, чем склонить на свою сторону, — заметил Аполлоний. — Хотелось бы, чтобы ты сделал это и, желательно, не позднее завтрашнего дня. Пригласи его к себе на виллу у Понте Дессанио, я тоже туда приду и, разумеется, не стану тебе мешать. Если же твоя попытка почему-то окажется безуспешной, я сам займусь этим юношей.

— Хорошо, — после некоторого раздумья ответил Сулла, хотя было заметно, что ему нелегко было дать согласие. Решение Аполлония шло вразрез с его собственными планами, но приходилось подчиниться. — Однако, мы засиделись, вот и факелы гаснут. По моему, пора расходиться.

— Я остаюсь.

— Ты кого-нибудь ждешь?

— Женщину.

— В добрый час, Аполлоний. Не сомневаюсь, это очередная вновь посвящаемая. Но очистишь ли ты ее от всех грехов?

— Не знаю, может быть, еще и новых добавлю.

— Ты так думаешь?

— Да, иногда многое приходит в голову, когда приходится просвещать или посвящать, — лаконично отвечал египтянин.

— Желаю тебе всяческих благ и удачи, будь здоров, счастливый посвятитель, — сказал, уходя, Сулла.

Когда все наконец удалились, Аполлоний приказал ввести матрону, все это время терпеливо ожидавшую в передней.

Вскоре немой эфиоп ввел женщину, тщательно закутанную в длинную тогу. Это была прекрасная супруга претора Сицилии. В базилике царствовал почти полный мрак, громадный зал с колоннами еле освещался несколькими тускло мерцавшими огоньками.

— Как видишь, я пришла в назначенное время и совершенно одна, — говорила Цецилия, поднимая с лица покрывало.

— А принесла ли ты с собой какой-нибудь предмет, принадлежавший этому человеку, как я тебя просил? Мне необходимо передать богам преисподней голову того, на кого ты призываешь смерть.

— Да, принесла, — сказала матрона, доставая из-под полы тоги ящичек с художественной резьбой. — Вот письмо, в котором они писал мне, что с восторгом готов тысячу раз отдать свою жизнь за один мой поцелуй. Вот прядь его белокурых волос, отрезанная мною у него, когда он спал и во сне шептал мое имя, а я восторженно любовалась им. А вот и его портрет, вырезанный на камне перстня. Увы! Делая мне этот подарок, он и подумать не мог, что его изображение в моих руках послужит мне орудием мести и принесет ему несчастье.

— А, может быть, он думал, что ты возвратишь ему перстень, и он подарит его новой возлюбленной. Могло быть и так, не правда ли, прелестная Метелла?

— У тебя нет сердца, Аполлоний, ты безжалостно бередишь мою больную рану.

— Я — хирург и, между прочим, для лечения болезни использую не только железо, но и огонь. Да, в конце концов, разве ты пришла сюда для того, чтобы предаваться воспоминаниям и жаловаться, Как слабая женщина, или для того, чтобы отомстить, как полагается истинной дочери великого Рима, Цецилия Метелла, — вскричал торжественно Аполлоний, — кем ты хочешь быть — Ариадной или Медеей?[99]

— Медеей.

— В таком случае, обрати самое серьезное внимание на мои слова. Знаешь ли ты место, находящееся в трех полетах стрелы от Эсквилинских ворот и плотины Сервия Тулия,[100] где ни один простолюдин не осмелится пройти ночью, не прочитав предварительно троекратно молитвы Гекате, богине подозрительных и опасных мест? Где виднеется знаменитое поле с целым рядом крестов, на которых распяты непокорные рабы, служащие ужасной пищей для голодных орлов, коршунов и ворон? Куда в полночь сбегаются ведьмы в белых тогах с распушенными волосами и роют землю в поисках кореньев, необходимых для приготовления самых сильнодействующих колдовских напитков? Луна бледнеет при виде их адских теней и с испугом накидывает на себя густое покрывало из мрачных туч. В холодное время года туда же сбегаются волки с Апеннинских гор, привлеченные запахом трупов, и сидят у подножия крестов, подняв морды кверху и жалобно завывая, с завистью смотрят, как крылатые хищники разрывают когтями тела замученных людей. Поле это называется Сестерским. Там среди множества крестов с разлагающимися трупами стоит хижина. В ней живет палач Кадм. Рабы, посланные к нему господами, первоначально подвергаются разного рода пыткам с помощью огня и железа, а потом приколачиваются к крестам, становясь законной добычей крылатых хищников. Палачу Кадму законом запрещено въезжать в ворота великого Рима и покидать его проклятое место. Вблизи логова этого страшного зверя, приводящего в трепет всех рабов Рима, есть извилистая дорога, она идет вдоль поля к деревне. Завтра ночью по этой дороге будут верхом ехать два человека. Один из них — Тито Вецио. Отсюда уже нетрудно понять, что будет, если эти два человека натолкнутся на дюжину отчаянных гладиаторов, привыкших наносить верные и смертельные удары своими острыми тяжеловесными мечами. Если ты хотя бы немного поразмыслишь над этими обстоятельствами, то придешь к единственному и совершенно верному заключению, что после этого Тито Вецио уже не доведется заключить в свои объятия какую-нибудь другую женщину.