Эдуард Скобелев - Свидетель
Я сказал, что философия сия весьма любопытна и была бы благополезною, если бы волки, терзающие овнов, смирялись молитвою.
— Бог не хочет помогать страждущему, — с кротостию откликнулся Петро Петрович. — И верующему истово отказывает. И праведнику, и истцу. И сие — тайна тайн. Не милостыни вовсе раздаёт Бог, слабый и жалкий человек выдумал их, — Бог утверждает Вечную Истину, каковая для нас предстаёт то правдой, то ложью, то прекрасным, то безобразным, то бесконечным, то точкою.
— Так что же такое Вечная Истина? — воскликнул я, возбуждаясь от беспомощных речей калеки.
— Её я и ищу. Но боюсь, господин Тимков, найти её одному никак неможно. Одна звезда не удержит неба. Вот если бы всем нам жить единой общиною, как живали древние! И трудились, и радовались сокупно. И пусть насыщались редко — все получали равный обед: и старейшина, и пастух, и охотник. Община была каждому дороже собственного благополучия.
— Да возможно ли сие — вернуться ко временам навсегда протёкшим?
— Не токмо возможно, но единственно спасительно, — с убеждённостию ответствовал Петро Петрович. — Чем неодолимее сложности, тем неизбежнее простота. И не возвышением над всеми, но равенством достигнет человек своей вершины… Вот так и живу я ныне в своём дому, и слуга мой спит на таковом же ложе, как и я, и съедает кусок, равный моему… Душа моя спокойна — ведаю, ради чего призван на пир жизни: дабы вкусить от Вечной Истины. Каждый явлен миру для выражения истины, которую сам созидает. Душа моя спокойна — Бог её понимает и приемлет. И нивы, и пажити, и лесные просторы — всё ласково ко мне и побуждает не поддаваться лжи. Мир мой хрупок, но лишь оттого, что нет обочь верных друзей.
Много правды было в речах Петра Петровича, но много и беззащитности пред суровою жизнью. Да и не представлял он себе вовсе скрытого механизма её. И был удобен для своего противника тем, что ставил на терпение и расточал бесплоднейшие надежды.
— На что вы живёте? — спросил я Петра Петровича. — Чем кормитесь?
— Обещают мне пенсион, — отвечал он, — коли вытребую все нужные бумаги. Второй год хлопочу, но теперь уже торжество моё близко… Ещё иногда проповедую метафизику в трактире, и иные подают за старания… Значительные труды постепенны, так считали древние. Вергилий писал «Энеиду» одиннадцать лет, вначале изложив её прозою в двенадцати книгах. Но и завершив труд, принятый с восторгом, мечтал употребить пять лет на обделывание стихов… Духовную нищету человеку никак не снести, горбится он под бременем её, а с богатствами духа ещё труднее. Неотданные, они пропадают. И если общего знаменателя им нет в душе, тоже исчезают бесследно…
«А не метафизикою ли смущено сердце бедной Лизы? — подумалось мне. Не зависть тщеславца взыграла, а сострадание к доверчивому успокоителю несчастных — Петро Петрович, может, и более прозирающ, нежели прочие, но разве способен указать путь к спасению? И какая польза более совершенным, если они повсюду гонимы и истязаемы? Если муки их бессчётны и безмерны? Если примеру их не следуют, а насмешникам над ними несть числа? Если они изнемогают в ещё более пустой суете, нежели негодники, не ведая никакого вознаграждения?»
— Так есть ли общий знаменатель всему человеческому или вовсе нет его? — в горечи воскликнул я.
— Есть, — кивнул Петро Петрович и пальцами снял нагар со свечи. — Общий знаменатель всему — не искать более того, что дано, жить по велению сущего, стало быть, по закону справедливости. Всё в мире — этот закон, и всё взыскует его. И даже любовь — справедливость, найденная или как будто найденная!
— А если невозможно? — перебил я.
— Тогда зачем всё? — с мягкой улыбкой отзывался он. — Ах, мне слов недостаёт, чтобы подняться выше убогости моей, она же словно железные вериги! Если и стоит порой убить себя, то разве что от отчаяния не уметь выразиться в словах!
— И выразиться — всего лишь полдела. Как добраться до истины? И не одному, а всем? И каков смысл иначе стеречь истину? Каков смысл поддерживать надежду, если и надежды для нас нет доброй, и доброй истины нет?..
Пожалуй, не с Петром Петровичем я заспорил — с самим собою, не находя опор там, где они должны были быть по моему разумению.
— Растрогали вы меня, — сказал я, нисколько не лукавя. — Сражён надолго вашею мыслью. Вот же примите от меня сотню червонцев в знак того, что душа ожила от вашей метафизики! По себе ведаю, сударь: бедность кого угодно на колени поставит и всякий лик покривит!
Темновато было в комнате, не мог я видеть черты лица Петра Петровича в подробностях, но показалось мне, будто он весь так и вспыхнул.
— Нет, — ответствовал он негромко. — Труды души моей ради надежды вашей столько не стоят. Вот ежели рублик пожалуете, изрядно доволен буду…
До самого дома повторял я мысль, на которую натолкнул меня Петро Петрович, и единственно спасительною она мне представлялась: думая о себе лишь, ни один не найдёт истины; и думая обо всех, ни один не найдёт истины, доколе не станет претворять её один с думою обо всех!..
Прозрение было до того важным, что я холодел, опасаясь, что позабуду о нём.
— Помолись, — сказала мать, едва увидев меня. — Помолись немедля, сын мой, не то сожжёт нутро бесплодным сомнением!
Невыразимое лежало на душе. Вот, увидел я правду и увидел ещё, что путь к ней безмерно тяжёл и труден и не всякий одолеет его…
Ни покаяние, ни исповедь уже ничего не изменили бы, не облегчили моего состояния. Да и отвык я виниться перед Богом, полагая, что ему всё обо мне известно.
И вот собрался было я уже лечь в постелю, вконец разбитый событиями дня, да некстати постучался мой человек:
— Барин, вас спрашивают у дверей какие-то господа!
— А что ж не войдут? Не воры ведь?
Разом вспомнив о Герцинском, выхватил я из ящика небольшой двуствольный пистолет французской работы, хорошо мною пристрелянный.
Едва ступив на улицу, увидел я у коновязи трёх лошадей под сёдлами. Возле них двое господ прохаживались. Один из них заспешил навстречу, и я признал его.
— Целая вечность минула без вас, господин Хольберг!
— Скверно, — буркнул он, садясь на коня…
Ехали медленно и молча. Дорогою повстречался нам царский поезд из Ораниенбаума: впереди и позади кирасиры, на каретах — лакеи с фонарями, фонари у форейторов.
Я чувствовал, что господин Хольберг сердит на меня, и, догадываясь о причинах, первым пошёл в атаку:
— Объясните, за что убили брата Волынщика?
Господин Хольберг долго молчал.
— Ты спрашиваешь о недозволенном, — наконец сказал он. — Всё вершится с ведома высшей власти, а её расчётов мы часто не понимаем… Но я принял бремя учительства и доведу тебя до главного испытания. По крайней мере, буду вести, доколе ты не станешь упираться… Герцинский нарушил заповеди и вышел из-под контроля. Он сделался опасен.
— Сие можно утверждать о каждом!
— Пожалуй, — неохотно согласился камергер. — Но братья перестают быть братьями, забывая о заповедях. Наша жизнь не принадлежит нам лично, она принадлежит Ордену, и Орден вправе по своему усмотрению решить о ней.
«Посвятить себя истинному, оправдать свою муку, увидеть смысл трудов своих — не это ли подспудная жажда души? — подумал я. — Что же вдохновляет масонов, сознающих, что они лишь пешки, никакого касательства до постижения сути душевных исканий не имеющие?..»
— Художник, отменно рисующий красками, изображает жизнь. И всё же то не жизнь, как и то, что мы видим округ себя. Мы видим тоже картину жизни, только нарисованную Богом… Вот и разные книжия — витиевато, а — пусто. Жизнь сквозит, и в тот же миг — мёртво всё. Так в чём она, жизнь, если без обмана? Не скрытые ли законы её — суть её?
— Не спорить же мне стать с тобою, — раздражённо сказал камергер. — Я говорил уже тебе, что Орден вполне владеет истиною. Но мы приоткрываем её постепенно: слишком резкий свет делает глаза незрячими. Истина — бесконечна, и то, что полагает о ней художник или сочинитель историй, кому-то покажется откровением. Но суть истины — условия счастья духа посреди несчастного мира. А может, и более — условия творения совершенного мира руками несовершенных. А, может, и ещё более… Истины нет там, где позволено продолжать или сокращать, увеличивать или уменьшать, смеяться или плакать, истины нет там, где нет общей судьбы, стало быть, мечты о совершенстве… Истина — дыхание совершенства, неотразимо услышанное душою. Познав истину, прежним уже не живут… Однако всё изречённое — метафизика, сиречь искусная игра словами и понятиями, где блещут осколки правды столь же ослепительно, сколько и зеркала лжи… Живое растёт на мёртвом, мёртвое на живом. И что ты поделаешь, брат мой, если откроется вдруг, что истина — то, что скажут нам более просвещённые. Сие толкование и считай наиболее мудрым. Дух твой, Орион, нужен нам не для того, чтобы он искал для себя, но чтобы, намаявшись сам, мог предотвратить маету других. Много братьев жаждет просвещения, его же не доверишь старшим по званию, но только самым искушённым по опыту…
