Владимир Нефф - Императорские фиалки
Вопрос о том, в каком направлении император Наполеон III провел свои цветные линии, которыми расчертил план Парижа, где пройдут новые улицы, какие части города будут снесены, а какие сохранятся, в те годы чрезвычайно интересовал парижских домовладельцев и спекулянтов. Город весьма щедро возмещал убытки собственников объектов, предназначенных в жертву императорской урбанической предприимчивости, и каждый домовладелец Парижа мечтал об отчуждении. Разведать заранее, куда барон Осман пошлет своих людей с кирками, да к тому же заиметь своего человека в комитете по выкупу имущества, определявшего размеры возмещаемых убытков, — означало разбогатеть. Появились специальные агенты, которые основывали фиктивные торговые и промышленные фирмы, размещали их в домах, подлежащих сносу, чтобы тем самым повысить их стоимость и заставить город выплачивать изрядные суммы.
В пятьдесят шестом году таким образом был спасен от разорения парижский фабрикант туалетного мыла и духов Гектор Олорон, тот самый Олорон, главным представителем которого во всей Чехии несколько лет спустя, как мы уже говорили, стал наш Ян Борн. Олорон был на грани банкротства, но тут некий оборотистый член муниципалитета известил его, что через старый, пришедший в упадок квартал la petite Pologne[26] пройдет новый бульвар. Оролон, не мешкая, на следующий же день снял там два дома — имей он деньги или, на худой конец, хотя бы кредит, он купил бы их — и перевел туда свое предприятие, а через три месяца, в результате отчуждения, получил шестьсот тысяч франков возмещения. Расплатившись с кредиторами, Олорон крепко встал на ноги и с этого времени баснословно разбогател; его знаменитые духи «Les violettes imperiales» — «Императорские фиалки» — покорили всю Европу, а во Франции вышли из моды только после падения Второй империи, когда были весьма неудачно переименованы в «Les violettes d'antan» — «Прошлогодние фиалки».
Новые дворцы, новые районы, новая роскошь! В те времена спекулировали земельными участками, постройками, ценными бумагами. Огромные состояния вырастали за ночь из ничего и за ночь превращались в ничто. Спекулятивная горячка, безумная жажда мгновенного обогащения охватила Париж в ту пору — пору бурного искусственного процветания. Деньги сыпались дождем. Поскольку вход в помещение биржи был разрешен только мужчинам, женщины толпились у ворот и, подхватывая на лету сообщения о происходящем внутри, о колебаниях курса, сквозь решетку отдавали распоряжения своим агентам.
Сейфы земельного кредитного общества «Credit foncier» были неисчерпаемы. Предприимчивые архитекторы и строители выкачивали из них деньги, возводили на новых улицах дворцы и роскошные жилые дома и, едва закончив постройку, без разбора и ограничения сдавали за бесценок квартиры с еще не просохшими стенами дамам полусвета, невероятно разросшегося в годы царствования Наполеона, главным образом за счет с каждым годом увеличивающегося притока богатых иностранцев. Жизненный уровень прелестных профессионалок веселья и любви весьма возрос, когда они получили возможность принимать своих клиентов в роскошных, пусть чуть сыроватых, квартирах. Париж превратился в самый огромный, но и самый элегантный публичный дом мира. Через два-три года, когда здание просыхало, нанимательниц, прозванных «осуштельницами штукатурки», просили освободить помещение, и квартиру втридорога сдавали людям почтенным, уважаемым и зажиточным. А когда полностью заселенный дом начинал приносить доход, архитектор продавал его какому-нибудь новоиспеченному богачу, расплачивался с кредитным обществом и начинал сначала. Все роскошные здания, которые окаймляют авеню, лучами разбегающиеся от Триумфальной арки к площади Звезды, появились именно таким образом.
— Наконец-то я попала сюда, — сказала Гана с полными слез глазами, когда впервые выглянула в окно отеля на бульваре Османа, где Борны остановились, и увидела море вечерних огней, взвивавшихся к прозрачному, по-весеннему лучезарному небу под аккомпанемент глухого, неясного шума, рокочущей полифонии бесчисленных звуков — человеческих голосов, топота копыт, стука шагов, щелканья бичей и грохота колес; сливаясь в единый гул большого города, звуки уносились куда-то в безбрежную даль и снова возвращались из дали, подобно мерному дыханию единого могучего существа. — Я здесь, я вижу его, это Париж, — взволнованно шептала Гана, готовая плакать от умиления и восторга, а Борн, счастливый, влюбленный и к тому же слегка опьяненный независимостью, отсутствием обязанностей, — одним словом, той свободой, которую человеку, путешествующему по чужим странам, дает туго набитый кошелек, Борн чувствовал себя властелином этого роскошного города, который, как ему казалось, выстроен для удовольствия Ганы, а для него — в качестве образца будущей Праги.
— Мы сильно отстали, но последнее слово еще за нами.
— Да, последнее слово еще за нами, — повторила Гана и улыбнулась.
«Нам бесконечно много надо догонять, но каким образом?» — размышлял Борн, прогуливаясь в одиночестве по городу и рассматривая витрины магазинов, сливавшиеся в бесконечные ряды, превосходящие по блеску любые зеркала, — Гана тем временем делала покупки, объезжая новые торговые дома Ле Бон Марше, Лувр, Пигмалион, ля Бель Жардиньер, Аранжер. Искусство оформления витрин, умение украсить их так, чтобы привлечь равнодушный взгляд торопливого прохожего, вынудить его застыть на месте, в Вене только зарождалось, а в Праге о нем и понятия не имели. В славянском торговом доме Борна на Пршикопах товары в витрине раскладывали в строгом порядке, — как аккуратная хозяйка расставляет по полочкам свою посуду в буфете. Кровь бросалась Борну в голову, он просто терялся при виде каскада кричащих красок на парижских улицах, невиданного разнообразия форм за стеклами галантерейных магазинов; он не мог наглядеться на изысканные лесенки, стойки, витые колонки, подносы, стекло, пирамиды, выступы, закоулки, выложенные бархатом пещерки, где в ослепительном одиночестве, высокомерно и гордо, покоились сверкающие образцы товаров, точнее, образцы самых заурядных товаров. Поданы они были так, что блистали уже издали, подмигивая проходящему, будто шептали ему: я здесь, жду тебя, тебя одного! «У меня тоже есть такие хрустальные шкатулки, — думал Борн, — но как остроумно придумано положить их на бархатной подушечке в открытую белую раковину! Откуда они взяли эту раковину, как ее сделали и из чего? В моих крошечных витринах — их и сравнивать нечего с этими залами — таких шкатулочек выложено не меньше пятнадцати, а здесь — только две. Да, вот как это делается, уважаемый пан Борн, тут берут не количеством, а искусством, умением показать товар лицом. А кому у нас такое по плечу? Ведь это дело рук настоящих художников! Скажем, художника я найду, а где ему развернуться? В моих витринах — ни ширины, ни длины, ни глубины. Ладно, последнее слово еще за нами, в Праге тоже возведут современные дома с современными торговыми помещениями, и я не буду всю жизнь торчать в этом паршивом бараке у Пороховых ворот!»
Прага не шла у Борна из ума.
— А у нас в Праге даже порядочного музея нет, — сказал Борн, осмотрев с Ганой картинную галерею в Лувре. — Ну, такое, пожалуй, у нас в Праге тоже имеется, — заметил он, проходя с Ганой под аркадами на улице Риволи. — А вот что-нибудь в этом роде прекрасно подошло бы Праге, — отметил Борн, идя под руку с Ганой по блестящей мостовой Елисейских полей к Триумфальной арке, силуэт которой вырисовывался на фоне неба, окровавленного лучами заходящего солнца, — все огромное сооружение напоминало крепость, охваченную огнем пожара. Сознание, что оба они отлично выглядят и ни в чем не уступают элегантным парижанам, проходящим мимо, придавало Борну такую уверенность, что он чувствовал себя способным собственными руками воздвигнуть в Праге, скажем, даже этакую Триумфальную арку. А где? Конечно, в конце Вацлавской площади, на углу Пршикопов, где же еще?
Борн с удовлетворением отмечал, как некоторые из состоятельных гуляк, ленивых щеголей знаменитых парижских улиц, оборачиваются, засматриваясь на профиль Ганы, напоминающий камею, на ее скульптурную славянскую красоту. «Любуешься чешкой!» — думал он.
«Fleurissez vous amours!» — «Украсьте цветами свою любовь!» — выкрикивали продавщицы фиалок. В седьмом часу загорались газовые фонари, их мерцающие отблески ложились на сырой асфальт, по которому без конца с грохотом двигались вереницы омнибусов, запряженные тройкой лошадей, фиакров, колясок и ландо с красными, голубыми или зелеными фонарями. В открытых экипажах, пролетающих через полосы света и тени, обнявшись, сидели возлюбленные. На тротуарах, под кронами молодых каштанов, кишела толпа, возбужденная пьянящим, весенним вечером, окна кафе отбрасывали желтоватые блики на тротуары, где за круглыми столиками, под сенью пестрых тентов, люди разных профессий и национальностей пили перед ужином свой абсент,
