Юлиан Семенов - Непримиримость
Дзержинский покачал головой:
— Я тут набрасывал кое-какие мысли о Клемансо, если выйду отсюда живым — пригодится для проповедей. Твои слова — чистая калька с того, что я сейчас пишу… Много лет интересуешься Клемансо?
Зворыкин пожал плечами.
— Когда мне было этим заниматься? В армии? Там преферансовой пулькой интересуются. И тем еще, кто чью супругу склонил к измене. Все проще. Я им заинтересовался здесь, в остроге, когда прочитал, как он стал секундантом у своего заместителя Сарро. Поди ж ты, министр внутренних дел, а не побоялся скандала, когда задели честь единомышленника…
«Как поразительна пересекаемость людских мыслей, — подумал Дзержинский, — сколько миллионов людей прочитали это сообщение, каждый пришел к своему выводу, а вот два узника Варшавской цитадели, не знавшие ранее друг друга, вывели единое мнение, являясь при этом идейными противниками, находящимися, впрочем — в данный исторический отрезок, — по одну сторону баррикады».
Вернувшись в камеру. Дзержинский пролистал свой реферат, нашел нужную страницу (писал крошечными буквами, экономил место, выносить листочки из тюрьмы — дело подсудное), пробежал фразу, соотнес ее со словами Зворыкина и еще раз подивился тому, сколь случайна наша планета и люди, ее населяющие…
Впервые Дзержинский начал по-настоящему присматриваться к Клемансо, когда тот санкционировал подписание займа царской России; на следующий день после столь открытого предательства французским радикалом русской революции Ленин отметил, что самодержавие получило два миллиарда франков «на расстрелы, военно-полевые суды и карательные экспедиции».
Вплотную Дзержинский начал изучать политический путь Клемансо, когда в Петербурге пронеслись слухи о том, что в правительство «доверия» может войти не только Гучков, но и Милюков, старавшийся изображать из себя умеренного оппозиционера Столыпину (не Царскому Селу!). Высказывались также пожелания, чтобы выдающиеся мыслители типа Плеханова не отвергали предложений о вхождении в кабинет, если такое — паче чаяния, понятно, — удастся вырвать у сфер.
Именно тогда Дзержинский еще раз подивился скальпельной точности ленинской мысли, который постоянно упреждал об опасности блока с кадетами, «элегантная» контрреволюция пострашнее явной, охотнорядческой.
Действительно, думал он, как мог республиканец Клемансо, мэр революционного Монмартра в дни Парижской коммуны, став спустя двадцать пять лет министром, отдавать приказы на расстрелы рабочих?! Как он мог поддерживать Николая кровавого, дав ему заем?! Что двигало им?
Дзержинский походил по камере, вернулся к столику вмонтированному в стену каземата и дописал «Следует рассмотреть в высшей мере интересные тезисы; русская революция понудила буржуазию запада резко изменить свою внутреннюю и внешнюю политику, сделано это было стремительно безо всякой обломовщины капитал вышвырнул из правительств всех тех кто представлял абсолютистскую тенденцию девятнадцатого века произошла смена декорации; в Париже к власти пришел „ниспровергатель и республиканец“ Клемансо в Лондоне в кабинет рвутся „либералы“ Ллойд-Джордж и Черчилль сменившие старцев не умевших осмыслить смысл изменении происходящих в мире ускорение которым придала наша революция в Риме вместо дряхлых мумий появился мобильный Джолитти тоже „республиканец и либерал“. Процесс противостояния русской революции приобретает характер международный общеевропейский Горько то что запад воспользовался результатами нашей борьбы ускорил прогресс а Россия по-прежнему прозябает в спящем бездействии…»
— Хорошо работаете? — услыхал Дзержинский голос за спиной не двигаясь, поднял глаза, сквозь доски которыми было забрано окно каземата, светились звезды ночь голос узнал сразу — полковник Вонсяцкий.
— Да благодарю — ответил не поднимаясь:
— Я бы хотел посмотреть что вы пишете, Дзержинский.
— Письмо.
— Вот я и намерен его прочитать. Дайте-ка мне.
— Возьмите. Если это не противоречит правилам.
— В тюрьме нет правил, Дзержинский. В тюрьме существует распорядок. Распорядок, два-порядок, три-порядок…
Вонсяцкий обошел Дзержинского легко взял со стола листочки прочитал вздохнул.
— Письмо Любимой? Детям? То-ва-ри-щам?
— Потомству.
— У вас его не будет.
— Ну уж! Это у вас нет потомства полковник. У меня будет всенепременно.
— Да? Господи как мне жаль вас политиков… Какой-то массовый психоз ей-ей…
Он достал из кармана спички чиркнул поджег листочки реферата дождался пока лижущее пламя охватило их со всех сторон наслаждаясь болью дал облизать огню пальцы медленно разжал их пепел словно черный снег пал на каменный пол.
— Я скажу чтоб вам подослали бумаги Дзержинский. Пишите. А я буду приходить и жечь. У меня с детства нездоровая тяга к огню.
Дзержинский вдруг засмеялся Вонсяцкий смотрел на него с несколько испуганным недоумением.
— Что с вами?
Дзержинский продолжая смеяться, стянул с себя бушлат штаны сбросил деревянные колодки и как шаловливый ребенок прыгнул на тонкий матрац.
— Вы что? — повторил Вонсяцкий — Что с вами?
Продолжая смеяться Дзержинский отвернулся к стене и сунул ладони сложенные щепотью, как на молитве под щеку; скула сделалась красной, в бронхах клокотал кашель если засмеешься он удерживается, как ни странно не надо чтобы этот полковник видел как я кашляю а пуще того сплевываю ярко-красную кровь это вправе видеть друзья, но не враги: нельзя радовать врагов, их надо пугать.
Назавтра получил весточку с воли — товарищи рассказывали о том как идет работа по шалуну*; импульс, приданный делу Феликсом Эдмундовичем, каждый день приносил новые результаты…
«Пусть уйдет, только б молчал!»
После ревельского дела Азеф снова уехал в Европу: "Все, Александр Васильевич! Больше нет сил, выдохся могу сорваться Бурцев снова начал есть поедом надобно сыграть перед ЦК обиду — «ухожу из террора, хватит вы меня не в состоянии защитить ставьте акты сами».
Герасимов устроил прощальный ужин сказал что оклад содержания в тысячу рублей золотом будет поступать на счет Евгения Филипповича как и прежде тщательно разобрал меру угрозы со стороны Бурцева: «сплетни у него реального ничего нет пустите через самых близких слушок, что мол Владимир Львович сам состоит на службе в охране шельмуя подвижников хочет опозорить целую эпоху русского революционного движения социалистов революционеров и его авангард — террористов»; интересовался чем намерен заняться Азеф в Европе.
К концу ужина Азеф несколько успокоился, смог опьянеть, пустился в воспоминания, заметив в глазах Герасимова жадный, тянущийся интерес, сразу же закрылся, встав, откланялся, трижды облобызались, жаль, действительно, коронный агент, второго такого не будет.
То, что и после Ревеля вновь обошли званием. Герасимова ударило больно слег с сердечным приступом, левая рука словно онемела, закрывшись на конспиративной квартире, тяжко думал про то, чему "он не дал осуществиться на одном из кораблей во время встречи императоров, пора иллюзий кончилась, полковник; Глазова поздравил с «Владимиром», сначала, впрочем, тоже не хотели давать.
Видеть никого не хотел, впервые ощутил высокую прелесть одиночества, утром приходил «Прохор Васильевич»,* начавший служить филером еще тридцать лет назад; подавал завтрак в постелю, отправлялся на базар, приносил продукты, напевая что-то протяжное, горестное: готовил обед, сухонький, маленький, с лучистыми глазами, а ведь табуретку из-под ног Софьи Перовской выбивал!
Врачи советовали Герасимову не ужинать — стакан какао или молока с медом, так что после обеда был один, никто не мешал оставаться наедине с собою самим; именно во время болезни до конца убедился ничего путного в империи не будет, развалится по кускам, царь боится новых людей, тасует привычную ему колоду, — важно, чтоб были из хороших семей древнего роду, а есть голова или нет — не имеет значения; не уставал дивиться тому, что Двор все более интересуется деятельностью тех, кто мог бы стать спасителем монархии, — Милюковым, Родичевым, Шингаревым, словом ведущими кадетами, поступали запросы на компрометирующие материалы про Гучкова, а ведь друг Столыпина, председатель Государственной думы Не могли, видно, простить, что открыто говорил о необходимости передачи исполнительной власти промышленникам, вроде Путилова, понимающим, как ставить дело, в двадцатом веке именно дело является неким цементом империи, связует всех воедино. Читая данные наблюдения за Милюковым и запись его бесед, сделанные агентурой, внедренной к кадетам (к ним-то нетрудно внедриться, никакой конспирации, да и что конспирировать, когда душою и телом за государя, хотят только соблюдения декорума, основ парламентаризма, идеал — Англия, конституционная монархия, покровительство банкирам, промышленникам, ворочайте, милые, поднимайте державу, мы вам в помощь, а не в помеху), поражался полнейшему совпадению своих мыслей с тем, что говорил Павел Николаевич. «Если государь устранит мертвящий панцирь бездеятельной бюрократии, если позволит монаршим декретом сформировать правительство, состоящее из молодых, мобильных предпринимателей, имеющих широкое европейское образование и опыт работы с западными фирмами — великий Петр не зря своих оболтусов отправлял в аглицкие земли, — тогда не кнут будет объединять Россию, но интерес! Правые в Думе не ведают, что творят провоцируют сепаратистские тенденции своими воплями о превосходстве русского гения над всеми другими народами империи, относя сюда не только поляков, евреев, финнов, закавказцев и Туркестан, но даже и Украину, действие неминуемо родит противодействие, неужели их нельзя осадить?!»
