Татьяна Александрова - День рождения Лукана
Благородные семейства с трудом прокладывали путь в толпе, несмотря на все усилия их слуг, пытавшихся прорубить для них ходы в этой людской толще. Хоть опыт Поллы в посещении подобных зрелищ был и невелик, ей показалось, что по сравнению с недавними временами уважения к высшим сословиям стало меньше: раньше перед ними расступались охотнее. Что, впрочем, было неудивительно, если вспомнить о публичных домах со знатными проститутками. Отребью общества нравилось, что гордая знать низведена до их собственного уровня, они чувствовали себя с ними на равных. Но и уступать дорогу более не считали нужным.
Вытянутое эллипсовидное углубление Большого цирка, вмещавшее тысяч пятьдесят зрителей, было заполнено народом до отказа. Наученные горьким опытом зрители уже знали, что выйти на улицу до окончания представления не удастся: с его началом входные двери закрывались наглухо. Это касалось не только цирка, так было на всех представлениях с участием цезаря. Рассказывали о случаях, когда женщины рожали прямо во время его выступлений, или когда изнемогшие зрители притворялись умершими, чтобы их вытащили хотя бы через «ворота мертвецов».
Полла никак не желала расставаться с мужем и, хотя правила предписывали им сидеть отдельно, осталась при нем. Когда распорядитель попытался отослать ее на места для женщин, Лукан сунул ему новенький аурей[117], и вопрос был решен так, как хотелось Полле.
Нерон явился зрителям под бодрые звуки флейт. Он был одет в одежду циркового возницы поддерживаемой им факции[118] зеленых, обильно расшитую золотом и смарагдами. Толпа приветствовала его стоя общим громоподобным криком: «Слава цезарю!» После этого трубы и гидравлические органы мощным ревом возвестили о начале представления.
После обычного торжественного шествия, помпы, была представлена диковина: слон-канатоходец. Неменьшей диковиной было и то, что в роли его погонщика выступал римский всадник из довольно известной и состоятельной семьи. Канат, не уступавший корабельному, был натянут поперек арены, через так называемый «хребет», между украшавших его египетских обелисков. Под надрывный вой труб на арену было выпущено гигантское серо-коричневое животное, похожее на живую гору на столбообразных ногах. Полла раньше никогда не видела слонов и смотрела на него с изумлением и опаской.
Пройдя по арене круг и остановившись на середине, слон поднял хобот и затрубил сам, влившись в общий трубный хор. Полла с испугом подумала, что будет, если вдруг это чудовище вздумает бежать и рванет через ряды. Однако в следующее мгновенье ее поразила разумность огромной твари. Слон остановился, повернулся и, осторожно миновав ступени возвышения, державшего канат, мелкими, медленными шажками пошел по натянутой верви. Погонщик в пестрой одежде восточного кудесника сидел у него на шее и управлял им при помощи длинного стрекала. Пока слон медленно продвигался по канату, трубы смолкли, а десятки тысяч зрителей замерли в изумлении и восторге; когда он, преодолев препятствие, ступил на твердую землю, трубы взревели вновь и им ответил гром рукоплесканий.
Потом началось состязание колесниц. Победа Нерона была предрешена, поэтому игроки ставили только на него – это было своего рода выражением благонадежности. Однако обставлено все было как подлинные состязания. Выезжали по двенадцать квадриг одновременно, всего же их состязалось тридцать шесть, по девять от каждой факции – красных, белых, зеленых и голубых. Сначала определялся победитель заезда, в последнем заезде три победителя состязались между собой.
Нерон выехал в первый заезд на квадриге, запряженной белоснежными фессалийскими лошадьми, в той же смарагдовой одежде факции зеленых. Было видно, что остальные возницы добровольно уступают ему, хотя он не все время шел первым, несколько раз пропустив одну или две колесницы вперед себя. Но уже с третьего круга он уверенно вышел вперед и одержал никем не оспариваемую победу. Два последующих заезда были более интересными, потому что в них шла настоящая борьба. Последний же, с участием Нерона, вновь имел вид заранее продуманного до мелочей действа.
Поллу обычно захватывали колесничные ристания, но в этот раз вынужденность их посещения, невозможность уйти, а также холод, который она начала остро ощущать уже после второго заезда, несмотря на все свои утепления, не давали ей сосредоточиться. Она крепко прижалась к Лукану, пытаясь не только согреться сама, но и согреть его, потому что, как всегда, тревожилась о нем больше, чем о себе. Поэт рассеянно следил за бегом колесниц, погруженный в свои мысли. Потом он достал записную книжку, стиль и, подышав на посиневшие от холода пальцы, начал что-то быстро записывать. Заглянув ему через плечо и разобрав строчки, написанные его быстрым почерком, Полла беззвучно прочитала:
…Конь ее топчет ногой и в скачке своей безудержнойТвердым копытом дотла выбивает зеленое поле.Часто скакун боевой, в обнаженных полях изнемогши,Ясли пока наполняют ему привезенной соломой, —В поисках свежей травы, издыхая, ложится на землюИль в середине пути подгибает дрожащие ноги…
Прочитав это, она очередной раз удивилась прихотливости его мировосприятия: он писал о лошадях, умирающих от голода, глядя на сытых, холеных коней, стремительно мчащихся по эллипсовидной арене Большого цирка…
В этот миг ликующий крик толпы: «Слава цезарю!» – возвестил о победе Нерона. Полла вместе со всеми повторила этот возглас – совершенно искренне: она радовалась скорой возможности покинуть ледяной цирк и поскорее вернуться домой, в жаркую баню, в прогретые жаровнями комнаты. Лукан же задумчиво молчал, сжимая стиль в окоченевшей руке.
День, проведенный на январском холоде, разумеется, ни для кого не прошел даром. Полла впервые в жизни узнала, что такое ломота в пояснице, Лукана же еще долго мучил сухой кашель, и щеки его часто горели лихорадочным румянцем. Но все это казалось мелочами по сравнению с участью десятков или даже сотен других людей разных сословий, которые в тот день простудились насмерть и вскоре умерли. Почему-то без смерти не обходилось ни одно из развлечений цезаря, даже когда он не имел цели убивать.
Часть IV. Зверь из бездны
1
[119]
Отцовская радость Нерона была непродолжительной: на четвертом месяце маленькая Клавдия Августа скончалась. В горе Нерон был столь же неумерен, сколь и в радости. Город облекся в темные одежды скорби, Палатин огласился воплями плакальщиц, а в сенате сразу же зазвучали льстивые предложения обожествить умершего ребенка.
В февральские ноны[120] того же года случилось еще одно землетрясение в Кампании, от которого пострадали Неаполь, Помпеи, Геркуланум, Оплонтис с виллой Поппеи. После смерти маленькой августы в сознании Поллы все это связалось в единую цепь: «Геркулес в безумье», потеря ею своего нерожденного ребенка, смерть ребенка Сабины. Она не злорадствовала, но связь отметила, приписав возмездию какого-то неведомого божества. Ей хотелось спросить у Лукана, что думает он, но задать ему вопрос она не решалась. С некоторых пор эта тема стала для нее болезненна. После той ее драмы миновало полтора года, а на обетование будущих детей не было и намека. Полла связывала это с постоянным страхом и постоянным ожиданием новой беды, в котором жила она – и жили все.
Как всякая женщина, счастливая в браке, Полла, конечно, мечтала о детях, но иногда бывала даже рада, что их у нее пока нет. Впоследствии, когда после раскрытия заговора Пизона дети его казненных участников, даже маленькие, будут умерщвлены за общим завтраком вместе со своими наставниками и прислужниками, она еще благословит судьбу за свою бездетность… Но тогда она просто чувствовала, что, появись у нее ребенок, он оттянет на себя значительную часть той любви и внимания, которые сейчас безраздельно отдавались мужу и его поэтическому детищу – «Фарсалии», а оба они, творец и творение, требовали почти материнской заботы и порой внушали ей тревогу. Ее все сильнее беспокоило здоровье поэта – не только телесное, но и душевное. Верным отражением его состояния была поэма. По-прежнему – и чем дальше, тем более определенно – видела Полла взаимосвязь между его мучительными головными болями, повторяющимися приступами то лихорадки, то меланхолии, из которых ни один, впрочем, не был так силен, как первый, а также его жуткими ночными сновидениями, когда он стонал и метался на ложе не в силах проснуться, – и предельным напряжением его стиха, своевольными поворотами повествования, изощренными описаниями мук и ужасов. Лукан работал уже над шестой книгой, приближаясь к рассказу о самой битве при Фарсале и скорбном поражении Помпея.
В конце этой книги Секст, сын Помпея, обращался к фессалийской колдунье Эрихто, чтобы при помощи магических обрядов узнать будущее. Описание самой ведьмы и рассказ о ее колдовстве распространялись почти на сто стихов. Слушая и записывая эти стихи, Полла содрогалась:
