Александр Дейч - Гарри из Дюссельдорфа
Мысли и образы, рожденные Северным морем, воплощались в стихах, написанных в новой для Гейне манере. Переливчатые голоса моря, то бурного, то меланхолически-спокойного, не вмещались в обычные размеры и ритмы. Это были вольные стихи, подчиненные особой, внутренней гармонии слова. Плывя в челноке вокруг острова или лежа на палубе кораблика лицом кверху, Гейне как бы впитывал в себя звуки моря и краски солнечного заката.
Огненно-красное солнце сходитВглубь, в далеко шумящее,Серебром окаймленное море;Воздушные тучки, прозрачны и алы,Несутся вслед; а напротив,Из хмурых осенних облачных гряд,Ликом грустным и мертвенно бледнымСмотрит луна; а за нею,Словно мелкие искры,В дали туманной мерцают звезды.
Буря на море, где «все кипит и свистит, трещит и ревет в сумасшедшем доме звуков», рождает у Гейне новое стихотворение:
Беснуется буря,Бичует волны.А волны ревут и встают горами,И ходят, сшибаясь и пенясь от злобы,Их белые водяные громады,И наш кораблик на них с трудомВзбирается, задыхаясь,И вдруг обрушивается вниз,В широко разверстую черную пропасть.
О море!Мать красоты, рожденной из пены,Праматерь любви! Пощади меня!..
И вот наступает штиль. Сверкают золотые чешуйки на водной глади, безбрежно широкое ласково пенится море. Гейне записывает:
Тишь на море! Ярким светомДали водные залиты,И в уборе зыбком судноСлед зеленый оставляет.
У руля улегся боцманИ храпит, на брюхе лежа,А у мачты чинит парусВесь смолой покрытый юнга.
Щеки грязные не могутСкрыть румянца, и тоскливоРот сведен, тревоги, мукиПолон взор его прекрасный.
Тут же рядом разъяренныйКапитан стоит: — Мошенник! —Он кричит. — Да ты из бочкиУ меня стянул селедку!
Тишь на море! Над волнамиРыбка умная всплываетИ, в лучах головку грея,Плещет хвостиком игриво.
Неожиданно на рыбкуЧайка вниз летит стрелоюИ, с добычей легкой в клюве,В высь лазурную взмывает.
Из стихотворений самых различных — от философских до жанрово-бытовых — складывался цикл «Северное море». Гейне писал и прозаический очерк под тем же названием. Здесь в легкой и, казалось бы, безобидной форме курортной корреспонденции содержались глубокие мысли о литературе и политике, религии и философии. Вращаясь в кругу немецких мелких дворян и даже владетельных особ, главным образом смещенных с тронов бурным вихрем времени, Гейне подшучивал над тем, что Германия, породившая столько князей, «всегда была конским заводом государей»: «Страшно подумать, какое множество миниатюрных деспотиков должны мы, немцы, кормить. Если даже эти князья уже не держат в руке скипетра, то все же они держат ложку, нож и вилку и едят отнюдь не овес, да и овес обошелся бы дорого».
По вечерам, когда курортное общество собиралось в казино, проводя время в салонных разговорах и танцах, молодой доктор прав Генрих Гейне был нарасхват. Его остроумие, живой и общительный характер, умение скрыть даже колкость в изящной светской оболочке делали его желанным в этом обществе, столь чуждом ему по духу. Гейне шутил, смеялся, слушал бесконечные разговоры о породистых собаках, лошадях и предках и тут же мысленно рисовал карикатуры на этих напыщенных и ничтожных людей. Впрочем, и здесь Гейне нашел нескольких более тонких и образованных собеседников. К их числу принадлежала княгиня Сольмс-Лих, посетительница салона Фарнгагенов. Она была горячей почитательницей стихов покойного лорда Байрона и читала наизусть отрывки из его «Чайльд-Гарольда». Однажды на прогулке она сказала Гейне:
— Знаете, господин доктор, я вас считаю единственным последователем Байрона.
— О нет, — с живостью ответил Гейне, — я его страстный почитатель, но не последователь! Во мне совсем нет английского сплина, и моя горечь идет от желчных орешков моих чернил.
— Но у вас столько яда! — сказала княгиня.
— Согласен, — ответил Гейне, — но это только противоядие от укуса тех змей, которые еще угрожающе притаились в развалинах старых замков и католических соборов…
IV. Годы странствий
Снова Гамбург
Был рождественский вечер 1825 года. Гарри, зябко кутаясь в шерстяной шарф, сидел за столом в комнате сестры, жившей в Гамбурге. Он писал в Люнебург Рудольфу Христиани, как всегда, кратко и вместе с тем обстоятельно. Образным языком поэта сетовал Гейне на свое пребывание в Гамбурге. «Дорогой Христиани! Скверная здесь жизнь. Дождь, снег и слишком много еды. И я очень зол. Гамбург днем — большая бухгалтерия, а ночью — большой кавардак…»
Неопределенность положения мучила Гейне. Адвокатом он не стал и уже не собирается стать им. Почему? Он сам не мог объяснить это точно. «Все теперь думают, — писал он Христиани, — что я остаюсь здесь для адвокатства! Но я знаю меньше, чем кто-либо, что я здесь стану делать. Ты только не думай, что я бездельничаю, — напротив, где бы я ни находился, я пишу стихи. Следующую замечательную песню я сочинил вчера вечером. Разве она не изумительна? Но для того чтобы ты с этим согласился, мне нужно действительно ее написать, что я и делаю:
Они любили друг друга,Но встреч избегали всегдаОни истомились любовью,Но их разделяла вражда.
Они разошлись, и во сне лишьИм видеться было дано.И сами они не знали,Что умерли оба давно.
Знаешь ли ты во всей немецкой литературе лучшее стихотворение?»
Это была обычная манера Гейне: полушутя, полусерьезно писать о своих стихах, слегка посмеиваясь над их автором. Наверно, он и не предполагал, что это стихотворение окажется одной из лучших жемчужин в его поэтической короне.
В письме Гейне сообщал также о судьбе своего «Путешествия по Гарцу»: «Рукопись отправлена теперь Губицу, и мне любопытно, сколько верхнегарцских елей вырубит у меня цензура?»
Опасения Гейне оправдались. Едва он раскрыл январский номер журнала «Собеседник» и нашел в нем «Путешествие по Гарцу», как кровь хлынула к щекам и молоточки застучали в висках. Гейне увидел, что его детище изуродовано. Он понял, что благоразумный и благонамеренный Губиц, боясь цензуры, основательно «подчистил» текст, а прусская цензура довершила расправу. Все, что касалось своеволия и глупости дворян или католической церкви, было немилосердно изъято, так что концы не сходились с концами. Сперва Гейне в крайнем раздражении решил написать резкое письмо Губицу и отказаться от сотрудничества в его журнале, но рассудительность взяла верх: он не отправил письма, но решил приложить все силы, чтобы издать полностью «Путешествие по Гарцу» и именно в Гамбурге, над которым прусская цензура не имела власти. Надо было найти издателя. Молодой купец Меркель, дружески относившийся к Гейне, предложил познакомить его с Юлиусом Кампе, владельцем книготорговой фирмы «Гоффман и Кампе». Генрих охотно согласился, но выразил сомнение, что Кампе может заинтересоваться его произведениями — он ведь издает писателей с именами. Однако Меркель, поговорив с Кампе, передал Гейне приглашение издателя.
Гейне долго стоял у витрины книжного магазина «Гоффман и Кампе», прежде чем решился войти туда. Он улыбнулся, вспомнив, что Гамбург — колыбель его литературной славы и что он так же робел у входа в редакцию «Гамбургского стража». С тех пор прошло девять лет, и Гейне действительно многого добился за это время. Он уверенно открыл дверь и очутился в книжной лавке. Продавец сказал, что господин Кампе находится в своем кабинете, рядом с читальней. Гейне вошел в маленькую комнатку, заставленную столами, на которых валялись рукописи, корректурные листы и книги. Навстречу поднялся высокий, грузный человек средних лет, седой, с небольшими бегающими ярко-черными глазками и длинным прямым носом. Он был похож не то на пастора, приготовившегося к проповеди, не то на актера, исполняющего роли «благородных отцов». Говорил он сдержанно и размеренно, тихим голосом, но порой в глазах мелькало лукавство, и чувствовалось, что этот человек себе на уме.
— Я — Гейне, — просто сказал Генрих.
Кампе (это был он) улыбнулся:
— Я сразу догадался, господин доктор. — Он усадил поэта в кресло и сел напротив. — Мне знакомы ваши произведения, — произнес Кампе многозначительно. — Две книги стихотворений, две трагедии, проза в «Собеседнике». Все есть в моей книжной лавке. Но о чем у нас будет разговор?
