Владислав Глинка - Повесть о Сергее Непейцыне
— Истинно так, — сокрушался Румовский. И вдруг уронил свой фуляр.
Сергей, Соня, Даша и Маркелыч бросились поднимать. На шнурке, где только что стояла Соня, качалось кольцо. С удивительной быстротой тучный академик оказался на месте девочки.
— Попалась, коза! — возгласил он. — Води снова!
— Хитростью взяли! — кричала Соня.
— А без нее какая большая победа одержана? — басил Румовский.
Но через несколько минут массивная фигура академика снова топталась в круге.
Особенно много заставлял его двигаться Маркелыч. Музыкант умел сделать такое испуганное лицо и поспешно засучить руками, будто передавая кольцо, что Румовский бросался на него коршуном, но ловил только пустую веревку.
— Ох! Помилуйте, православные! — взмолился он наконец. — Матушка Марья Кондратьевна! Кваску бы, замучили, бессовестные!
— Сейчас сбитень с коврижками несут, — сказала Верещагина.
С шутками пили сбитень, потом ушел Румовский, за ним откланялся Сергей. Когда в передней Маркелыч подавал ему епанчу, из залы выглянула Соня:
— Подождите минутку, господин Непейцын.
— Что-то барышня наша придумала, — многозначительно поднял палец музыкант.
Соня вышла с пакетом:
— Отнесите, пожалуйста, гостинцев тому кадету, что в прошлый год с вами был, Андрюша, кажется, звать. Он про вас так хорошо сказал, когда, помните, в кухне сушились. И на святки приходите вместе, тетушка велела просить.
— Вот и всё такова, сударь: никого не забудет, — сказал Маркелыч, когда Соня скрылась. — И учить ее музыке радостно — будто на солнышке греешься… Arivederci…[16]
«Что за счастливый вечер! — думал Сергей. — Какая Соня добрая… Жаль, до святок почти два месяца».
В ноябре стало известно, что Верещагин открывает по воскресеньям бесплатный курс лекций по высшей математике для всех желающих. В городе об этом узнали из розданных в учебные заведения, коллегии, частным лицам печатных объявлений. Одно такое кто-то принес в Сергеев класс. Его читали и обсуждали.
— Сказывают, братцы, такое впервой в России затеяно.
— Правильно! Корсаков третьего дня в коридоре говорил — по физике, по словесности в Академии наук чтения бывают, а по математике еще никто не додумался.
В день первой лекции кадеты, оставшиеся в корпусе, смотрели из столовой, как мимо проезжали и проходили слушатели.
— Горные офицеры. Им минералы да руды знать, а математика зачем?..
— Генерал-поручик по пехоте тоже учиться захотел. Епанча, никак, на соболях вся…
— А вон моряки идут. Краснорожие-то от ветру.
— От пунша больше…
— Видишь, руки назад, толстоносый — архитектор придворный, итальянец. С генералом однова корпус осматривал…
— Не густо, ребята. Человек, поди, пятьдесят.
— А ты думал, тысяча сбежится? Это, брат, не конский бег, не петушиный бой…
— Не пойму я, ребята, зачем ему учить? Безденежно ведь…
— А для чести. Лучший математик по всей России. Пускай слушают да благодарят. И нашему корпусу слава.
Пятьдесят слушателей собралось только раз. На второе воскресенье пришло двадцать, на третье и дальше осталось четырнадцать. Для них приходилось отапливать классный флигель, наряжать унтера, и Верещагин перенес занятия в свою квартиру. Но и здесь собрались раза три, потом перебрались к одному из офицеров, потому что у инспектора тяжело заболела племянница. Говорили, что простудилась от холоду, который напустили слушатели.
Известие это лишило Сергея покоя. Он поминутно думал: «Что Соня?» Стыдил себя, что не тревожился так, когда болел Осип. Или так же? Но ведь то брат, а Соня ему никто. Никто? Э, что рассуждать, когда места не найти, первая и последняя в сутках мысль — о ней. Но как узнать что-нибудь? Встретить бы Николая Васильевича, то прямо спросил бы. Пойти в прихожую к музыканту? Подстеречь кого из прислуги? Но любой встречный начальник турнет кадета, без дела торчащего у офицерских флигелей.
Сергей еще не решился на что-нибудь, когда, идя в строю на дневные классы, увидел издали Маркелыча, медленно плетущегося от ворот по деревянным мосткам. Отстав от капральства, Сергей побежал навстречу. Ему не пришлось спрашивать. Подняв заплаканные глаза, музыкант заговорил:
— Вот, сударь… Давно ль цвела наша белая лилия? Как на солнце все кругом грелись… А теперь лекарь надежды малой не дает. За матушкой нарочный поскакал. Исповедь глухую поп нонче… — Он закрыл глаза нечистой рукой и покачнулся.
Сергей поддержал его под локоть.
— Ничего-с… Вы не думайте, я ни капельки, а не спал три ночи. Гадость всякая, простите-с, живет, а тут… Ко Владимиру ходил, за здравие просфору вынул.
Сидя в классе как на иголках, Сергей бранил себя, что не просил Маркелыча выйти к столовому флигелю в ужин — сказать, как будет тогда. После классов пришел Филя, принес кой-чего съестного. Дождавшись, когда Осип, забрав половину, убежал, Сергей попросил дядьку сегодня же снести что-нибудь Верещагиным и расспросить о здоровье барышни. Филя заметил, что не было б поздно, — скоро ли до 3-й линии обернешься? Но Сергей настаивал. Филя посмотрел ему в лицо и взялся за шапку. Он пришел снова перед сигналом ко сну и, стоя у двери, сказал только, что совсем плохо.
Первый раз в жизни Сергей почти не спал ночь, а когда забывался, мерещилось виденное когда-то — гроб на белых полотенцах уходит в яму, и песок бежит из-под чьих-то лаптей. «Неужто?..» — думал он, приходя в себя в холодном поту.
После обеда пришел Филя, и они присели в коридоре.
— Худо? — спросил Сергей.
— Весьма-с. Бабы со стариком на кухне плачут, барыни от больной не отходит, подполковник третий день ничего в рот не берут. Едва дышит, сказывают. А мать все не едет. Застанет ли?
В послеобеденном классе Сергей выглядел так, что дававший урок Полянский послал его в лазарет. Там не оказалось лекаря — ушел к Верещагиным с утра и еще не вернулся. Сергей поплелся в камору, прилег и мигом уснул. А когда пробудился, кругом шумели кадеты, в фонарях зажигали свечи, и Филя трогал его за плечо. Наклонившись, зашептал в самое ухо:
— Опамятовалась барышня. Может, выздоровеет, лекаря говорят. Я на кухне ихней опять был — там как на светлый праздник…
Какая радость охватила Сергея, как поспешно вскочил он с койки и увлек Филю в коридор, чтобы расспросить подробней! Бывают же такие счастливые минуты в жизни человека.
Памятные вечера. Что из него выйдет? Золотое сердечко. Новый мичман едет на юг
После каникул Мертич начал обучать Сергеево капральство прыжкам через барьеры. Особенно плохо пришлось Аракчееву. Этот лучший в роте знаток приемов ружьем и тесаком, в одну осень выучивший все уставные движения орудийного расчета, сидел на коне некрепко и на редкость некрасиво. Он горбился, болтал локтями, не «тянул ногу в пятку», шляпа съезжала на лоб, лицо делалось злобным и растерянным. Не освоил еще посадку и управление конем, а тут на тебе — прыжки! Редкий урок обходился без того, чтобы конь не «обнес» Аракчеева. Доскачет почти вплотную до барьера и вдруг вильнет в сторону, едва не сбросив всадника.
От такого афронта Мертич приходил в бешенство. Бич оглушительно щелкал, Аракчеев носился по манежу, схватившись за гриву, а ротмистр бегал следом, нахлестывая коня и всадника, и кричал:
— Собака на заборе! Кура жареная! Задом гвозди дергает! Репу, репу мне закопай! Вон с манежа, ползучее войско!..
Несколько раз Аракчеев действительно «копал репу», то есть падал с лошади. Поднявшись с опилок, устилавших манеж, он даже не пытался снова сесть в седло, а угрюмо, исподлобья, оглядывался и, хромая, уходил в камору.
Сергея удивляли неудачи первого ротного строевика. Попятно, когда то же случалось с другими кадетами, слабосильными, нерешительными, но такой твердый духом, упорный — и вдруг не может постичь естественного и простого. Несколько раз Сергей толковал Аракчееву, как надо вести себя перед барьером. Но тот смотрел вбок, сопел, молчал, и на следующий день все шло по-прежнему.
— Брось ты его учить, — сказал как-то Дорохов. — Знает он все, да трус, понимаешь, коней боится. Вот увидишь, мы будем воевать, кровью умоемся, а он нас в мирное время на плац-парадах распекать, как олухов… Мне самому его на манеже жаль, да что-то и мерзок, однако. Темный, без звону, вроде свинцовый и не мытый будто никогда. Истинно Аркащей подземный…
Однажды, идучи в воскресенье на 3-ю линию, Сергей встретил на Тучковом мосту Маркелыча. Был солнечный, морозный день, и музыкант бежал, растирая одной рукой ухо под порыжелой шляпой, а другой прижимая к боку всегдашнюю папку с нотами.
— С хорошей погодой, ваше благородие! — сказал он и вдруг чмокнул Непейцына в плечо. — Здоровы вполне-с, цветут краше прежнего. На масленице ждите приглашенья к нам танцевать по случаю выздоровленья. Изволите видеть, даже виршами заговорил!
