Рекс Уорнер - Гай Юлий Цезарь
Моя первая попытка выступить в качестве оратора была по-своему столь же драматична, как и то дело, благодаря которому Цицерон прославился. После поражения Лепида и его партии, как это обычно бывает, начался период реакции. Друзья Суллы в сенате стали думать, что они более могущественны, чем на самом деле. Они позабыли о том, что уже продемонстрировали свою слабость, уступив личному авторитету Помпея, и закрывали глаза на тот факт, что, хотя революционная попытка Лепида провалилась, его программа сама по себе была хорошей, и многие это понимали. С самого начала своей карьеры я хотел показать всем, что не боюсь власти или влияния кого бы то ни было и что буду выступать против политики и решений Суллы. Именно поэтому я решил начать с Долабеллы, бывшего консула, который являлся одним из самых выдающихся военачальников Суллы. Сначала мне нужно было получить разрешение на слушание этого дела. Я хорошо потрудился над созданием предварительной речи, которую должен был произнести перед преторами, занимавшимися в суде вопросами вымогательства. Ведь чтобы стать официальным обвинителем, нужно было убедить их в том, что дело стоило того, чтобы его заслушивать, и в том, что именно я являюсь тем человеком, который может стать обвинителем. В этой речи, как и во всех остальных своих речах, я не стремился блеснуть красноречием и вычурностью стиля, которые были так модны в то время и благодаря влиянию Цицерона до сих пор остаются весьма популярными. Я в основном делал упор на точность, чёткость и силу доказательств. Благодаря этому стилю, который почему-то принято называть аттик, я тут же стал известен. Это первое выступление перед преторами было признано идеалом того, какими должны быть подобные речи. Мне, конечно, приятно думать о том, что задолго до того, как я приобрёл какое-то влияние в государстве, моя речь была опубликована во многих учебниках по риторике.
К тому моменту, когда дело должно было слушаться в суде перед присяжными, оно уже привлекло значительное внимание. Сам Долабелла был очень раздосадован тем, что ему придётся предстать перед судом, и особенно злил его тот факт, что обвинитель такой молодой и относительно неизвестный человек, как я. Он начал яростно нападать на меня в сенате и всем рассказывал о моём якобы не римском поведении с царём Вифинии и моих революционных связях с. семьёй и партией Мария. Оскорбительный тон, в котором он говорил обо мне, сделал для меня больше хорошего, чем плохого. И действительно, некоторая печальная известность всегда полезна тем, кто начинает свою политическую карьеру. У меня есть тому множество примеров. Например, Марий, как мне рассказывали, впервые стал известен в политических кругах благодаря тому, что непочтительно отзывался об аристократах, а особенно о своём благодетеле Метелле. В моё же время был хороший пример Клодия, человека с сомнительной репутацией, абсолютно бесстрашного и в то же время так же горячо любимого народом, как и я. Моя же известность имела несколько другое происхождение. Я вряд ли мог выступать против нобилитета, ведь я сам был выходцем из аристократической семьи. И хотя моя личная жизнь в некоторых отношениях была столь же скандальной, как и жизнь Клодия, а мой язык и мои действия были такими же грубыми, как и его, меня отличало от него то, что в основном моя политическая позиция оставалась неизменной и мои друзья всегда могли на меня положиться. Люди любили Клодия за его приятную внешность, его безрассудство и его очарование, они боялись его так, как боятся неожиданного, непредсказуемого, разрушительного пожара. Они любили меня по тем же причинам, но боялись за мои целенаправленные действия и за то, что я предполагал созидать, а не разрушать.
В этот начальный период моей жизни я в основном был известен своим обаянием, смелостью и распутством. Атаки Долабеллы лишь разнесли по Италии дурную славу и увеличили мою популярность. Хотя в конце концов мне не удалось добиться его обвинения в суде, кажущийся провал лишь дополнил мой личный успех. Долабеллу частично спасла коррумпированность судов, а частично то, что он весьма разумно поступил, наняв двух самых способных адвокатов того времени — Гортензия, мастера великого азиатского стиля риторики, и моего родственника Луция Аврелия Котту.
В результате законов, принятых Суллой, все присяжные избирались из сенаторов. Они были так же коррумпированы, как и те присяжные из числа римских финансистов, которые осудили моего дядю Рутилия, когда я был ещё совсем мальчиком. Даже друзья Долабеллы считали, что способ обогащения, который он использовал в то время, когда был наместником в Македонии, позорен. Однако судьи были решительно настроены оправдать его: некоторые потому, что их подкупили, некоторые потому, что желали сами воспользоваться подобным иммунитетом либо для оправдания своих поступков в прошлом либо в будущем. Несмотря на это, я сумел предоставить такие серьёзные доказательства, что если бы решение основывалось на них, сенаторам было бы очень нелегко проголосовать перед глазами общественности так, как они заранее решили. И в своей заключительной речи Котта использовал всю свою эрудицию, чтобы доказать, что в связи с одной неточностью в формулировке обвинения присяжные должны оправдать Долабеллу. Они конечно же с радостью это сделали, абсолютно не задумываясь над тем, что позорят не только себя, но и конституцию Суллы.
Что касается меня, то, несмотря на то, что в некоторых юридических тонкостях выдающийся законник обошёл меня, я сумел создать себе имя и положение среди большой партии тех, кто хотел уничтожить всё то, чего добился Сулла. На следующий год я выступил в качестве обвинителя в другом деле, снова против одного из легионеров Суллы, хотя это был менее известный человек, чем Долабелла. В действительности Антоний прославился своей неутолимой жадностью, хотя это не помешало ему впоследствии стать консулом вместе с Цицероном. Во время греческой кампании Суллы Антоний использовал своё время и подчинённые ему войска не в сражениях с врагом, а для грабежей греческих городов. Я выступил на стороне этих городов, которые требовали возмещения убытков, и сразу заявил своим клиентам, что надежда на то, что мы сумеем выиграть дело, очень слаба. Слишком многие получили состояния в то время тем же способом, чтобы сенаторский суд присяжных создал опасный прецедент, пусть даже наказав самых отъявленных нарушителей. Однако и я, и представители греческих городов считали, что дело заслуживает внимания. Огласка могла иметь устрашающий эффект на других наместников, действующих в более спокойное время. А у меня появилась возможность ещё раз продемонстрировать свои политические убеждения. И действительно, хотя, как я и ожидал, дело мы проиграли, мне удалось увеличить свою популярность.
Тогда же я решился выступить против того способа управления войсками, который использовал Сулла. Я подчеркнул, что он был первым военачальником в римской истории, который подкупал и соблазнял солдат и добивался верности младших командиров, поощряя грабежи и насилие. Было бы неразумно открыто упоминать имя Мария, но когда я противопоставил метод Суллы методам других военачальников прошлого, которые спасли Рим от иноземных захватчиков, то все поняли, что я имел в виду Мария. В те годы было нетрудно завоевать популярность, критикуя правительство. Хотя восстание Лепида было подавлено, больше правительству ничего не удалось добиться. Серторий пользовался неограниченной властью в Испании, а Помпей, несмотря на то, что в его распоряжении были значительные силы, оказался в унизительном положении. Он был вынужден написать в сенат и заявить, что если не получит подкрепление и значительное денежное обеспечение, то не сможет гарантировать безопасность границ Италии. Тем временем в Азии Митридат угрожал начать новую войну и заключил союз с Серторием. В Риме цена на хлеб стала выше, чем когда бы то ни было, что объяснялось отчасти действиями правительства, а в основном нападениями пиратских кораблей, осуществлявших свои налёты из укрытий, находящихся в Киликии, на Крите, других островах, и которые большую часть года держали под контролем значительную часть Средиземноморья.
В таких условиях самые реакционные сенаторы вынуждены были молчать. В год, следующий после завершения дела Антония, одним из двух консулов был избран умеренный и знающий государственный деятель — мой дядя Гай Котта. Период его консульства ознаменовался первыми официальными попытками отступить от конституции Суллы. Верно, что уступок удалось добиться лишь силой. Так обычно случается, когда орган власти особенно слаб, но желает казаться сильным. Поэтому если бы Котте и второму консулу не пришлось убегать, спасая свою жизнь от огромной разъярённой толпы, которая набросилась на них на улице, маловероятно, что хотя бы одно из разумных предложений Котты по осуществлению реформ было бы принято сенатом. В действительности же Котте, который был блестящим оратором, не только удалось усмирить толпу, но когда страсти немного улеглись, он также сумел усмирить сенат, на что простых слов было уже недостаточно. Больше всего людям в так называемых нововведениях Суллы не нравились меры против трибунов. Их лишили практически всех полномочий и приняли декрет, по которому никто из трибунов не имел права служить в более высоких магистратурах. Подобное ограничение было снято по предложению Котты. Это был первый шаг в направлении реформ. Теперь способные люди выдвигали свои кандидатуры на посты трибунов и, будучи выбранными, не вспоминали о той незначительной роли в политике, которую они вынуждены были играть в соответствии с конституцией Суллы. Следующим шагом должна была стать агитация за то, чтобы вернуть трибунам все полномочия, которые им ранее принадлежали.
