Павел Северный - Ледяной смех

— Спасти Россию, не допустив революции. Все погубила внезапная болезнь наследника Алексея. Материнский страх за его жизнь все заслонил в царицыном разуме. Не заставила мужа отречься от престола и взять империю в свои руки.

— Да разве могла пойти на это, любя мужа?

— Могла! Повторяю, не победила в себе материнский страх. Вот и горит перед ее портретом лампадка у Блаженовой, которой императрица многое доверяла. А если бы выполнила замысел, то не кончилась бы династия Романовых. Впрочем, о чем говорю. Империя кончилась, и стали мы чужими своему народу. И нечем нам ему доказать, что мы вовсе не чужие. У простого народа жгучая ненависть к нам за все прошлое, сотворенное нашими предками. У нас к нему ненависть теперь за то, что лишил нас привычного. Тяжело, княжна, жить с такими мыслями. Они меня уже с бессонницей сдружили. Все чаще вместо чая пью валериановую настойку.

В стекла окна настойчиво скреблись капельки дождя. Певцова прислушалась.

— Дождь разошелся и, видимо, надолго. Люблю в ненастье вспоминать детство. До смерти мамы оно было у меня солнечным. Кира Николаевна, я все же скажу нам про свою ерунду, портящую мне настроение.

— Спасибо.

Но прежде чем сказать, Певцова прошлась по комнатке, склонив голову, и на ходу произнесла:

— Я полюбила.

— А не увлеклась?

— Полюбила! Все мысли о нем. В памяти первое место тоже его облику.

— Неужели действительно полюбила? А почему же нет? Могла. Только вспомни, раньше тоже было.

— Тогда дурила. Нравилось менять увлечения. Разве удивительно? Вокруг меня все творили грехопадения и любовную ложь, вот и брала пример со старших.

— Кто он?

— Поручик Муравьев.

— Этот модный поэт?

— Да.

— Приятный офицер. Надеюсь, чувство взаимное?

— Он мне не верит.

— И прав! Возле тебя же всегда табун ухажеров. Поди, разберись.

— Я веду себя так, ибо это необходимо.

— Но он-то ведь не знает о причинах этой необходимости.

— Кроме того, он любит другую.

— Это не суть важно. У другой любимого можно отнять.

— Я с ней дружу.

— Скажешь, кто она?

— Настенька Кокшарова.

— Адмиральская дочка, у которой недавно убили жениха. Знаю. Стихи хорошо читает. И изящная барышня. Но в годы моей молодости считалось, что ради глубокой любви можно с родной сестрой не считаться. Так было в годы моей молодости, а теперь во всем карусель. И если действительно любишь, то добивайся желанного. Ума и настойчивости у тебя хватит.

В тот же день вечером каменный и деревянный Омск намокал под напористым дождем.

У Блаженовой гости. Один из них, генерал Анатолий Николаевич Пепеляев, во флигеле впервые. Здесь и епископ Виктор, именно по его настоянию Блаженова и пригласила к себе генерала.

Пепеляев невысок, по-сибирски коренаст, крепко увязан жгутами мускулов. Он, как всегда, одет с подчеркнутой простотой и нарочитой небрежностью. Солдатского покроя гимнастерка из грубой бязи, крашенной в защитный цвет, с чужими для нее генеральскими золотыми погонами. Над ее левым карманчиком дружно соседствуют два Георгиевских крестика, офицерский и солдатский, оба третьей степени. Шерстяные брюки с пузырями на коленях вправлены в хромовые сапоги с порыжевшими, поцарапанными голенищами.

У Анатолия Николаевича приятное русское лицо. Приятность на нем от быстрых карих глаз с явной лукавой хитринкой. Недовольный узостью своего лба, генерал скрадывает ее напуском челки каштановых волос. Заведи генерал на своем лице бороду и разом стал бы стандартным для Сибири сельским священником, способным умилять прихожан до слез благолепием отравляемых церковных служб. Но Пепеляев бреет подбородок до синевы. И усы у него скорей просто щеточка под носом, задорно приподнятым, и эта русская курносость не портит приятности лица.

Генерал — кондовый сибиряк. Даже походка вразвалку с ударом на пятку. Говорит, когда спокоен, чуть нараспев, пересыпая речь сибирскими прибаутками. Выкрикивает слова, когда взволнован. За Пепеляевым слава храброго человека укоренилась с германского фронта, когда был лихим командиром боевой разведки. От солдат о его смелости можно услышать легенды, и в своих частях он обожаемый командир. В эту осень Анатолию Николаевичу шел двадцать девятый год, и генеральский чин принят им от адмирала Колчака.

На ломберном столе парчовая скатерть, бутылка коньяка Шустова, три рюмки, ваза с яблоками, блюдце с нарезанным лимоном, посыпанным сахарной пудрой.

Епископ Виктор в кресле возле раскрытого рояля. Слушая, он левой рукой перебирал горошины четок и внимательно наблюдал за сменой выражений на лице генерала. Блаженова на диване у стола. Лицо ее, освещенное светом электричества, просеянного сквозь синий шелк абажура, кажется еще более бледным.

Епископу и хозяйке понятно несколько возбужденное состояние Пепеляева. Он то садился к столу, барабаня пальцами по колену, то ходил по гостиной, засунув руки в карманы, приподнимая и опуская плечи.

— Признаться, получив ваше письмо, госпожа Блаженова, и удивлен был, и озадачен вашим желанием повидаться со мной. Кроме того, удивлен, как вы узнали о моем пребывании в городе, ибо оказался совсем случайно, отлучился с фронта только потому, что выдалась боевая передышка. Кстати, могу порадовать. Кажется, слава богу, отбили у красных охоту к напористому наступлению.

— Надолго? — спросил епископ Виктор. — В августе тоже была подобная передышка, но после нее наши войска отошли с занятых позиций.

— Вам трудно понять, владыка, зигзаги войны, уверен, осенняя распутица поможет закрепить линию фронта до зимы. А уж сибирская зима даст нам возможность создать надежный кулак для весеннего наступления. Кроме того, наши армии зимовать будут сытыми, а у большевиков припухать с голодухи.

— Это реальность или опять надежды?

Вопрос Блаженовой заставил Пепеляева остановиться. Удивленно глядя на нее, ответил:

— Это планы ставки верховного. Нужно ли сомневаться в их реальности.

— Вы действительно верите в их реальность или надеетесь на божью помощь с пристяжкой русского авось?

— Любите точность? Если быть до конца откровенным, то должен признаться, что меня всегда гложет недоверие, ибо утерял веру в реальность планов генерала Лебедева. И меня удручает то обстоятельство, что стратегические ошибки Лебедева упорно не замечает адмирал Колчак. Хотя за лебедевские стратегические промахи мы щедро расплачиваемся кровью солдат.

— Почему не скажете об этом…

Пепеляев резким выкриком перебил Блаженову:

— Пробовал! Пробовал с данными в руках уверять адмирала в неспособности Лебедева быть начальником штаба, но Александр Васильевич предпочел мне не поверить, заподозрив видимо, что у меня просто зуб против его начальника штаба.

— Разве адмирал не вправе подумать об этом? Он же знает, Анатолий Николаевич, что вы с многими генералами на фронте не в ладах.

— Только с теми, кто безнадежно бездарен и стар. С теми, за кем солдаты не идут в бой с должным боевым азартом и верой в победу. Вот мои солдаты верят в меня слепо. Идут по моему приказу на самое опасное боевое задание. Могу гордиться, что в моих частях нет перебежчиков и дезертиров. Но к командирам, кои достойно носят свои звания, отношусь с должным почтением.

— Неужели только вам верят солдаты? Не сомневаюсь, что они также слепо верят в талант генерала Каппеля. Однако идет упорный слух, что вы и его не жалуете. Надеюсь, не будете скрывать, что интригуете против него и особенно в моменты, когда его войскам сопутствуют те или иные боевые удачи. А ведь такое ваше поведение, генерал, походит на зависть?

— Какое у вас право, госпожа Блаженова, подозревать меня в столь неблаговидных поступках? И в глаза говорить мне об этом?

— Есть у меня это право. Прежде всего право русской женщины, теряющей Родину благодаря тому, что генералы, одержимые болезненным честолюбием, мешают друг другу должным образом воевать. Есть у меня право женщины, прожившей жизнь в знатности, но честно.

— Напрасно верите сплетням. Против Каппеля не интригую. Не умею интриговать. Предпочитаю по-вашему все говорить в глаза. Каппеля просто не уважаю за его боевые повадки генерала-барина и карьериста. Он мне не по душе. Уж слишком он вылощенный и надушенный.

— Но согласитесь, Анатолий Николаевич, что не все командиры, доказывая солдатам свое уважение, должны докуривать солдатские махорочные цигарки, что не все способны под хмельком, завоевывая популярность, плясать вприсядку. Я не против вашего обхождения с солдатами. Каждый командир вправе искать свои тропинки в разум и душу солдата. Но тогда зачем вы своим солдатам внушаете, что генерал Каппель, не любя солдат, не бережет их в бою?

— Сплетни. Солдаты не от меня узнают об этом. Каппелю всегда важен эффект от любого боевого задания. Эффект во что бы то ни стало. Он забывает, что за это приходится жестоко расплачиваться. Генерала Каппеля, повторяю, не уважаю. И не только у меня к нему неприязнь.