Софья Бородицкая - Две невесты Петра II
Воспоминание об этом более всего ранило душу светлейшего. Глядя на свою теперь всегда грустную старшую дочь, замечая её частые слёзы, корил лишь себя за её искалеченную судьбу.
Он не углублялся в подробности воспоминаний, боясь признаться самому себе, что только он один виновен во всех тех несчастьях, которые свалились на его семью. И дело тут было вовсе не в том, что у него отняли деньги, поместья, драгоценности. Дело было совсем в другом. Но в этом месте Александр Данилович обычно обрывал себя, стараясь заняться любым делом, лишь бы тяжёлые мысли не привели его к печальным выводам.
Он старался отмахнуться от них. При жене и детях бывал молчалив, но внимателен и заботлив.
Весть о назначении Алексея Григорьевича Долгорукого членом Верховного тайного совета особенно расстроила его. Этот Алексей Григорьевич, отец теперешнего царского любимца Ивана, был его злейшим врагом. Чванливый и грубый, он никогда не мог примириться с возвышением безродного Меншикова. Он всегда завидовал Меншикову, его уму, сметливости, удачливости, плетя против светлейшего паутину интриг. Особенно был зол на него Алексей Григорьевич за своего сына Ивана, который по обвинению светлейшего был замешан в деле Девьера о заговоре и чуть не лишился из-за этого жизни.
Александр Данилович понимал, что теперь, добравшись до верховной власти, Алексей Григорьевич Долгорукий сведёт с ним счёты. Правда, сейчас двор был занят подготовкой к коронации молодого государя и переезду в Москву, а потому решение судьбы опального светлейшего князя всё откладывалось и откладывалось.
Несмотря на то что против поверженного вельможи не нашлось никаких веских улик, дело против него не прекращалось.
Остерман вместе с новыми членами Верховного совета — заклятыми врагами Меншикова — смогли убедить Петра II в том, что опального вельможу надо отправить как можно дальше и от Москвы, и от Петербурга.
Выступая в Верховном тайном совете накануне отъезда из Москвы, Андрей Иванович Остерман объявил волю государя, сказав, что его императорское величество изволили о князе Меншикове разговаривать, чтоб его куда-нибудь отослать, пожитки его взять, а оставить княгине его и деткам тысяч по десять на каждого да несколько деревень. Государь приказал Совету составить об этом определение.
Это повеление государя, зачитанное Остерманом Совету, ещё более укрепило Александра Даниловича в его опасениях касательно судьбы своей и всей семьи.
Несмотря на морозный, вьюжный февраль 1728 года, из Раненбурга в Москву часто отправлялись гонцы, привозя оттуда все новости.
Александр Данилович знал, что государь и весь двор уже в Москве. Из Петербурга уехали даже мелкие чиновники, пользуясь слухом о том, что столицей государства Российского вновь станет Москва. Государь готовится к коронации. Опальному князю доносили даже о том, что убор для коронации Петра II, его платье, корону украшают изумруды и алмазы, изъятые из орденов и украшений светлейшего.
Но, как ни странно, эти новости мало трогали его. Александру Даниловичу было важно услышать какие-либо вести о его судьбе, но в праздничной суете подготовки к торжествам коронации о нём, казалось, забыли.
Суровая снежная зима подходила к концу. Февральский влажный ветер порой разгонял плотные серые облака, и тогда на светло-голубом небе появлялись, словно летом, пушистые белые облачка. Однако всё это длилось недолго, вновь с севера задувал холодный ветер, и растаявший было снег покрывался толстой коркой льда, ходить по которому было невозможно. Изворотливые дворовые догадывались в такую погоду натягивать поверх сапог толстые вязаные носки, что давало возможность свободно передвигаться по оледенелой земле.
В один из таких ненастных дней Маша Меншикова, старшая дочь вельможного князя, выйдя из дома, спустилась по скользким ступеням высокого крыльца на землю, но, не сделав и двух шагов, наверняка бы упала, если б её не подхватил подбежавший молодой конюх Никита, который отправился за князем из Петербурга в изгнание по своей доброй воле и с которым Маша частенько выезжала за пределы своего жилища то в город, то к знакомым, жившим неподалёку.
— Что ж это вы, Марья Александровна, в такую-то скользкую погоду одна из дому выходите? — попенял он Маше.
— Спасибо тебе, Никита, что удержал на этом льду.
— Как можно в таких башмачках в этакую непогоду из дому выходить? — Он кивнул на тонкие сафьяновые сапожки девушки. — Вот какую обувку надобно надевать! — Он, смеясь, вытянул вперёд ногу в грубом сапоге, поверх которого был натянут толстый, намокший уже от влаги носок.
— Да, — улыбнулась Маша, — в такой обувке мне и ноги-то будет не поднять.
— Тяжело, это верно, — согласился Никита, — зато во как на земле держит! — Он притопнул ногой по корке льда. — Вишь, как крепко стоит? — улыбнулся он Маше.
— Вижу, вижу, — торопливо согласилась девушка, — но мне, Никитушка, очень надо Катюшу сыскать.
— Это которую же Катюшу? — спросил Никита. — Их тут полно, Катюш этих.
— Да мне надо ту, что у маменьки в горничных служит.
— Ах, эту! Красивую такую?
— Её, её, — закивала Маша.
— Так я её только сейчас видал, побёгла куда-то. — Он махнул рукой в сторону хозяйственных построек.
— Ты уж, Никитушка, сыщи её мне да пришли сюда. Я здесь её ждать стану.
Нет-нет, — запротестовал Никита, — здесь вам стоять никак нельзя, опять, не ровен час, на землю брякнетесь в своих-то сапожках. Давайте-ка я вас лучше до крыльца доведу да там и поставлю. Там твёрдо, не упадёте, — улыбнулся Никита.
— Хорошо, хорошо, — согласилась Маша.
Крепко держась за руку Никиты, она вернулась к дому и поднялась по ступеням на крыльцо.
— Только ты, Никитушка, не медли. Скорее сыщи её, мне очень надо.
— Не сумлевайтесь, я мигом, сейчас прямо туда и пойду.
Сбежав с крыльца, он быстро зашагал в своих тяжёлых сапогах с натянутыми на них носками, ни разу даже не поскользнувшись.
Скоро Маша увидела, как из людской избы вышли двое и чуть не бегом направились к дому, где она ожидала их на крыльце.
Катерина, тоже в вязаных носках, надетых поверх сапожек, шла быстро, не отставая от Никиты.
— Вот, барышня, доставил её вам, — улыбнулся Никита. — Едва от миски со щами оторвал, — добавил он, смеясь.
— Не болтай, — замахала на него руками Катерина. — Вечно что-нибудь несусветное придумает, — беззлобно сказала она.
— Спасибо тебе, Никитушка, — повернувшись к нему, улыбнулась Маша, — теперь ступай. — Помолчав, добавила: — Только далеко не уходи, ты нам понадобишься.
— Я? — удивился Никита, глядя то на Машу, то на Катерину.
— Ну чего глаза-то вылупил? Сказано, понадобишься, — смеясь, повторила Катерина.
— Как кликните, так я буду тут как тут, — заверил девушек Никита, спускаясь с крыльца.
— Послушай, Катюша, — быстрым шёпотом проговорила Маша, подходя совсем близко к ней, — помоги ты мне, очень тебя прошу.
Катерина, ничего не понимая, смотрела на обеспокоенное лицо Маши.
— Да в чём, барышня, я могу вам подсобить? Чего надо-то? Может, спрятать что?
— Нет-нет, — перебила её Маша, — прятать ничего не надо, да и Бог с ним, со всем, тут другое дело...
— Другое? Какое же?
— Хочу, Катюша, чтобы ты мне помогла в Москву уехать.
— Как уехать? Совсем? Неужто вы, барышня милая, одна бежать из дому надумали?
— Нет-нет, что ты! Господь с тобой!
— Тогда не пойму, в Москву-то зачем?
— Затем, что хочу пред государем на колени пасть и о милости батюшке просить.
— Пред государем? — повторила Катерина. — Это как же вы мыслите сделать?
— Слыхала, наверно, сейчас весь Петербург в Москву направился, коронация государя скоро.
— Слыхала, как не слыхать, — кивнула Катерина и добавила: — А ещё говорят, что молодой государь совсем Петербург оставляет, будет в Москве жить.
— Может, и так, да это неважно. Мне бы лишь его увидеть, чтоб милости для батюшки вымолить.
— Да как же вы отсюда-то уедете? — медленно проговорила Катерина. — Тут ведь стража кругом.
— Не волнуйся, я уже обо всём подумала. Ты только скажи, поможешь мне или нет? Тогда кого другого стану просить.
— Что вы, что вы, Марья Александровна, неужто я вас оставлю! — горячо зашептала Катерина. — Вы только скажите мне, чего делать-то надобно?
— Спасибо тебе, Катюша, спасибо! Я знала, что ты меня не оставишь, а делать надобно вот что. — И, склонившись совсем близко к Катерине, Маша зашептала ей в самое ухо.
Та внимательно слушала её, изредка утвердительно кивая головой.
Ранним утром, когда на дворе было ещё совсем темно и обильный снег, выпавший ночью, засыпал землю ровным белым полотном, из дверей дома выскользнули две фигуры, с головы до ног укутанные в длинные не то плащи, не то балахоны. Они осторожно спустились с крыльца и, обойдя дом, подошли к заднему крыльцу, у которого стояла лошадка, запряжённая в небольшие санки.
