Алексей Константинович Толстой - Князь Серебряный
— Ох, ох, ох! — сказал старик, тяжело вздыхая, — лежит Афанасий Иваныч на дороге изрубленный! Но не от меча ему смерть написана. Встанет князь Афанасий Иваныч, прискачет на мельницу, скажет: где моя боярыня-душа, зазноба ретива сердца мово? А какую дам я ему отповедь? Не таков он человек, чтобы толковать с ним. Изрубит в куски!
— Дедушка, вот мое ожерелье! Возьми его! Еще больше дам тебе, коли спасешь меня!
Глаза мельника заблистали. Он взял жемчужное ожерелье из рук боярыни и стал любоваться им на месяце.
— Боярыня, лебедушка моя, — сказал он с довольным видом, — да благословит тебя прещедрый господь и московские чудотворцы! Нелегко мне укрыть тебя от княжеских людей, коль неравно они сюда наедут! Только уж послужу тебе своею головою, авось бог нас помилует!
Еще не успел старик договорить, как в лесу послышался конский топот.
— Едут, едут! — вскричала Елена. — Не выдавай меня, дедушка!
— Добро, боярыня, сюда ступай за мною!
Мельник поспешно повел Елену в мельницу.
— Притаись здесь за мешками, — сказал он, запер за нею дверь и побежал к коню.
— Ах, бог ты мой, как бы коня-то схоронить, чтоб не догадалися!
Он взял его за узду, отвел на другую сторону мельницы, где была у него пасека, и привязал в кустах за ульями.
Между тем топот коней и людские голоса раздавались ближе. Мельник заперся в каморе и задул лучину.
Вскоре показались на поляне люди Вяземского. Двое из холопей шли пешие и несли на сплетенных ветвях бесчувственного князя. У мельницы они остановились.
— Полно, сюда ли мы заехали? — спросил старший из всадников.
— Сюда конь убежал! — отвечал другой. — Я след видел! Да здесь же и знахарь живет. Пусть посмотрит князя!
— Опустите на землю его милость, да с бережением! Что, кровь не унимается?
— Не дает бог легче, — отвечали холопи, — вот уж третий раз князь на ходу очнется, да и опять обомрет! Коли мельник не остановит руды[107], так и не встать князю, истечет до капли!
— Да где он, колдун проклятый? Ведите его проворней!
Опричники стали стучать в мельницу и в камору. Долго стук их и крики оставались без ответу. Наконец в каморе послышался кашель, из прорубленного отверстия высунулась голова мельника.
— Кого это господь принес в такую пору? — сказал старик, кашляя так тяжело, как будто бы готовился выкашлять душу.
— Выходи, колдун, выходи скорее кровь унять! Боярин князь Вяземский посечен саблей!
— Какой боярин? — спросил старик, притворяясь глухим.
— Ах ты, бездельник! Еще спрашивает: какой? Ломайте двери, ребята!
— Постойте, кормильцы, постойте! Сам выйду, зачем ломать? Сам выйду!
— Ага, небось услышал, глухой тетерев!
— Не взыщи, батюшка, — сказал мельник, вылезая, — виноват, родимый, туг на ухо, иного сразу не пойму! Да к тому ж, нечего греха таить, как стали вы, родимые, долбить в дверь да в стену, я испужался, подумал, оборони боже, уж не станичники ли! Ведь тут, кормильцы, их самые засеки и притоны. Живешь в лесу со страхом, все думаешь: что коли, не дай бог, навернутся!
— Ну, ну, разговорился! Иди сюда, смотри: вишь как кровь бежит. Что, можно унять?
— А вот посмотрим, родимые! Эх, батюшки-светы! Да кто ж это так секанул-то его? Вот будь на полвершка пониже, как раз бы висок рассек! Ну, соблюл его бог! А здесь-то? Плечо мало не до кости прорубано! Эх, должно быть, ловок рубиться, кто так хватил его милость!
— Можно ль унять кровь, старик?
— Трудно, кормилец, трудно. Сабля-то была наговорная!
— Наговорная? Слышите, ребята, я говорил, наговорная. А то, как бы ему одному семерых посечь!
— Так, так! — отозвалися опричники, — вестимо наговорная; куды Серебряному на семерых!
Мельник все слушал и примечал.
— Ишь, как руда точится! — продолжал он. — Ну, как ее унять? Кабы сабля была не наговорная, можно б унять, а то теперь… оно, пожалуй, и теперь можно, только я боюсь. Как стану нашептывать, язык у меня отымется!
— Нужды нет! нашептывай!
— Да! нужды нет! Тебе-то нет нужды, родимый, а мне-то будет каково!
— Истома! — сказал опричник одному холопу, — подай сюда кошель с морозовскими червонцами. На тебе, старик, горсть золотых! Коль уймешь руду, еще горсть дам; не уймешь — дух из тебя вышибу!
— Спасибо, батюшка, спасибо! Награди тебя господь и все святые угодники! Нечего делать, кормильцы, постараюсь, хоть на свою голову, горю пособить. Отойдите, родимые, дело глаза боится!
Опричники отошли. Мельник нагнулся над Вяземским, перевязал ему раны, прочитал «Отче наш», положил руку на голову князя и начал шептать:
— «Ехал человек стар, конь под ним кар, по ристаням, по дорогам, по притонным местам. Ты, мать, руда жильная, жильная, телесная, остановись, назад воротись. Стар человек тебя запирает, на покой согревает. Как коню его воды не стало, так бы тебя, руда-мать, не бывало. Пух земля, одна семья, будь по-моему! Слово мое крепко!»
По мере того как старик шептал, кровь текла медленнее и с последним словом совсем перестала течь. Вяземский вздохнул, но не открыл глаз.
— Подойдите, отцы родные, — сказал мельник, — подойдите без опасенья; унялась руда, будет жив князь; только мне худо… вот уж теперь замечаю, язык костенеет!
Опричники обступили князя. Месяц освещал лицо его, бледное как смерть, но кровь уже не текла из ран.
— И впрямь унялась руда! Вишь старичина, не ударил лицом в грязь!
— На тебе твои золотые! — сказал старший опричник. — Только это еще не все. Слушай, старик. Мы по следам знаем, что этой дорогой убежал княжеский конь, а может, на нем и боярыня ускакала. Коли ты их видел, скажи!
Мельник вытаращил глаза, будто ничего не понимал.
— Видел ты коня с боярыней?
Старик стал было колебаться: сказать иль нет? Но тот же час он сделал следующий расчет:
Кабы Вяземский был здоров, то скрыть от него боярыню было б ой как опасно, а выдать ее куда как выгодно. Но Вяземский оправится ль, нет ли, еще бог весть! А Морозов не оставит услуги без награды. Да и Серебряный-то, видно, любит не на шутку боярыню, коль порубил за нее князя. Стало быть, — думал мельник, — Вяземский меня теперь не обидит, а Серебряный и Морозов, каждый скажет мне спасибо, коль я выручу боярыню.
Этот расчет решил его сомнения.
— И слухом не слыхал, и видом не видал, родимые! — сказал он, — и не знаю, про какого коня, про какую боярыню говорите!
— Эй, не соврал бы ты, старик!
— Будь я анафема! Не видать мне царствия небесного! Вот пусть меня тут же громом хлопнет, коли я что знаю про коня либо про боярыню!
— А вот давай лучину, посмотрим, нет ли следов на песке!
— Да нечего смотреть! — сказал один опричник. — Хотя бы и были следы, наши кони их затоптали. Теперь ничего не увидим!
— Так нечего и смотреть. Отворяй, старик, камору, князя перенесть!
— Сейчас, родимые, сейчас. Эх, стар я, кормильцы, а то бы сбегал на постоялый двор, притащил бы вам браги да вина зеленчатого!
— А дома разве нет?
— Нет, родимые. Куда мне, убогому! Нет ни вина, харчей, ни лошадям вашим корма. Вот на постоялом дворе, там все есть. Там такое вино, что хоть бы царю на стол. Тесненько вам будет у меня, государи честные, и перекусить-то нечего; да ведь вы люди ратные, и без ужина обойдетесь! Кони ваши травку пощиплют… Вот одно худо, что трава-то здесь такая… иной раз наестся конь, да так его разопрет, что твоя гора! Покачается, покачается, да и лопнет!
— Черт тебя дери, боровик ты старый! Что ж ты хочешь, чтоб наши кони перелопались?
— Оборони бог, родимые! Коней можно привязать, чтоб не ели травы; одну ночку не беда, и так простоят! А вас, государи, прошу покорно, уважьте мою камору; нет в ней ни сена, ни соломы, земля голая. Здесь не то, что постоялый двор. Вот только, как будете спать ложиться, так не забудьте перед сном прочитать молитву от ночного страха… оно здесь нечисто!
— Ах ты, чертов кум этакий! Провались ты и с своею каморой! Вишь, чем потчевать вздумал!… Ребята, едем на постоялый двор! Далеко ль дотудова, старик?
— Близко, родимые, совсем близко. Вот ступайте этою тропою; как выедете на большую дорогу, повернете влево, проедете не более версты, тут вам будет и постоялый двор!
— Едем! — сказали опричники.
Вяземский все еще был в обмороке. Холопи подняли его и осторожно понесли на носилках. Опричники сели на коней и поехали вслед.
Лишь только удалилась толпа и не стало более слышно в лесу человеческого голоса, старик отпер мельницу.
— Боярыня! Ушли! — сказал он. — Пожалуй в камору. Ах ты, сотик мой забрушенный[108], как притаилась-то! Пожалуй в камору, лебедушка моя, там тебе будет получше!
Он настлал свежего моху в углу каморы, зажег лучину и поставил перед Еленой деревянную чашку с медовыми сотами и краюху хлеба.
— Ешь на здоровье, боярыня! — сказал он, низко кланяясь. — Вот я тебе сейчас винца принесу.
