Уильям Нэйпир - Аттила
Перед тем, как покинуть Иска Думнориум, чтобы подняться на стоявшие на якоре в устье реки суда, ждущие последние несколько потрепанных центурий из когда-то могучего Legio II Augusta, он заключил жену в объятия, и они поклялись друг другу, что каждый вечер и каждое утро, где бы ни оказались, они будут смотреть на луну и звезды, и их любовь помчится с ночным ветром над бескрайними равнинами, горами и пустынями, что разделяют их. Какие бы страны ни пролегали между ними, им светит одна и та же луна, одно и то же солнце. Люций смотрел на лунный серп и молился, рассказывая в молитве о своей глубокой тоске.
Потом солдаты вернулись в лагерь и, завернувшись в одеяла, уснули, как новорожденные.
4
Лес
На следующее утро Люций опять искупался в реке и увидел сверкающую вспышку пчелоеда, мелькающего над широким лугом. Он перекрестился и пробормотал молитву. Если пчелы к удаче, то что означает пчелоед?
Он вернулся в лагерь и увидел быстро скачущего верхом императорского гонца. Люций подошел, чтобы поинтересоваться, что за донесение тот привез, но всадник невыразительно ответил:
— Это только для наместника Гераклиана.
Люций пожал плечами, позволил тому спешиться и войти в палатку Гераклиана.
Через несколько минут гонец вышел из палатки, вскочил в седло и умчался прочь.
Гераклиан сообщил Люцию, что с этого дня Палатинская гвардия будет постоянно держаться в авангарде.
Они позавтракали грудинкой и сухарями, свернули лагерь и тронулись в путь. Пришлось снова подниматься вверх из долины. Они ехали по грубым, сожженным солнцем, пустынным равнинам, где лишь изредка встречались ракитник или кермесоносный дуб, воздух опьянял ароматами можжевельника и дикого тимьяна. По этой выжженной пустоши они ехали до второй половины дня. На юге собирались грозовые тучи, но гроза так и не разразилась. Даже здесь, в горах, воздух был жарким и душным. Потом начался медленный спуск, и дорога привела их в густой сосновый лес.
В лесу было темно и гнетуще, вернулась внушающая ужас, тяжелая атмосфера, что преследовала их в день, когда они покинули Рим. Несомненно, вот-вот должна была разразиться гроза. А в темноте леса тяжесть и безмолвие нависшего летнего дня казалась еще более зловещей. Лошади испугались, начали вращать глазами, сверкать белками и нервно прядать ушами, их ноздри раздувались, чуя опасность, а из-за густых, темных деревьев, стоявших, как злобные часовые, по обеим сторонам дороги, ничего не было видно.
Люций заметил, что Марко внимательно вглядывается в лес слева от дороги. Он проследил за направлением взгляда.
— Что там, центурион?
Марко покачал головой.
— Ничего.
Они снова замолчали.
Наместник Гераклион, едущей с Палатинской гвардией во главе колонны, поймал себя на том, что думает о Варии и о его легионах в темном лесу Тевтобурга, хотя сам находился в самом сердце Италии. Италия перестала быть безопасной. Еще он думал о Стилихоне.
Иногда ему очень не хватало общества и неиссякаемого оптимизма этого человека, убитого героя Рима, который его всегда возмущал и чьим убийством он руководил. Хуже всего то, что Гераклиан понимал — сам он человек очень слабый. А еще он понимал, что это самое ужасное ощущение для мужчины. Быть гребцом на галерах, быть распятым, стать «развлечением» во время представления с дикими зверями — все это ничто в сравнении с пыткой ежеутреннего пробуждения и понимания, что дух твой под панцирем сверкающей бронзы и алых красок слаб и робок. Гераклиан сильнее сжал поводья и поехал дальше.
Темные сосновые деревья почти соприкасались верхушками у них над головами, и те лоскутки неба, что все-таки виднелись между ветвями, были тяжелыми и серыми, как щиты. Стало так темно, что они с трудом различали тропу, и вдруг все осветилось — разветвленная молния ударила в лес в опасной близости к дороге. Буквально через мгновение громыхнул гром, показав, что молния едва не ударила в саму колонну. Лошади заржали, начали вставать на дыбы, всадники с дикими криками осаживали их.
В скрипучей либернианской карете, позолоченные украшения и кармазинные занавески которой среди этого зловещего и сурового ландшафта казались особенно нелепыми, Олимпий, охнув от страха, когда сверкнула молния, схватил Аттилу за руку. Мальчик аккуратно высвободился.
— Но наверное здесь, под высокими деревьями, мы в безопасности? — пролепетал, заикаясь, Олимпий.
Это прозвучало так, словно он обидчиво жаловался богам, устроившим эту грозу, на молнию и на то, как все обернулось. Знак глубочайшей тупости… И Аттила улыбнулся.
Олимпий не понимал этого мальчика-гунна. Он улыбался часто — эдаким волчьим оскалом, но в его улыбке не было счастья. Он был полон гнева, даже ненависти. Он улыбался, как маленький божок, наблюдающий за жертвоприношением.
Наместник Гераклион подал знак, что колонна должна двигаться дальше, и они угрюмо повиновались.
Опытные солдаты, такие, как Марко и Люций, опустили копья и сняли железные шлемы — уж лучше промокнуть. И стоило пожалеть знаменосца в такую грозу. Он не смел опустить знамя, даже ради собственной безопасности. Бедный парень превратился в живую мишень для молнии.
Поднялся холодный ветер, начал терзать ветви прямо у них над головами, трепать их плащи. А потом пошел дождь. Большие холодные капли падали на головы и плечи и барабанили по крышам карет, в которых сидели немногочисленные везунчики. После первых шумных капель дождь хлынул потоком, и солдаты в голове колонны с трудом различали дорогу из-за сплошной пелены воды. Гензерик и Берик, наконец, проснулись. Олимпий неистово крестился, да и по всей колонне солдаты и командиры то и дело осеняли себя крестом во имя Иисуса или обещали жертвы Митрасу и Юпитеру, если благополучно доберутся до Равенны. Многие давали обещания и клятвы всем троим богам. Чего беречь залог, если ставка одна?
Дождь все хлестал, волосы прилипли к головам, красные шерстяные плащи — к плечам, лошадиные гривы — к холкам, со всех струилась холодная горная вода. На пересохшей летней дороге, сначала твердой, как бетон, а потом размокшей и превратившейся в желтую, липкую грязь, быстро образовались лужи. И люди, и кони склоняли головы в знак повиновения, и страха, и усталости перед превосходящей силой грозы и богов грозы, но продолжали двигаться вперед. Один Аттила высунулся в окно кареты и, ухмыляясь, смотрел на дождь.
— Сядь в карету, мальчик, — бранился Олимпий. — Задерни занавески.
Но Аттила не обращал на него ни малейшего внимания.
Все остальные в колонне ощущали этот ливень, как беснующееся животное, угрожавшее уничтожить их единым взмахом ослепительно белых рогов. Но Аттила чувствовал, что гроза пронизывает его насквозь, что он — ее часть, что она не причинит ему вреда. Все остальные, съежившись в своих личных вселенных, чувствовали себя перед этой грозой такими маленькими, утратившими силу, испуганными, приниженными. А мальчик чувствовал себя сильнее, крепче, могущественнее: единым целым с громом, единым целым со вселенной. И глядя на него, ощущая часть этой истины, чувствуя что-то противоестественное, Олимпий зажмурился и опять перекрестился.
Аттила ухмылялся дождю и черному, залитому водой лесу, так плотно окружавшему их. Когда еще одна ужасная молния ударила в деревья рядом с дорогой, и одна из сосен рухнула на землю в окружении искр, дыма и пламени, и кони во всей колонне начали метаться во все стороны, закатывая глаза и прижав уши, так что пришлось с трудом сдерживать их, натягивая поводья, и каждый второй в колонне осенил себя крестом, беззвучно шепча отчаянную молитву, Аттила в исступленном восторге вглядывался в лес, смотрел на хаос темных, разъяренных небес и шептал:
— Астур, отец мой… Владыка Гроз…
И тут молния ударила в карету Берика и Гензерика.
Молнии непредсказуемы, и эта не тронула саму карету, но кожаные ремни, что поддерживали ее, лопнули, и вся громоздкая махина выгнулась по центру и опустилась на оси.
Задняя ось с громким треском сломалась. Перепуганные лошади заржали, встали на дыбы и попытались вырваться из постромок, но остались безжалостно прикованы к сломанной карете. Возница хлестнул их кнутом, и они нервно повиновались.
Колонна медленно остановилась. Двое верховых гвардейцев, ехавших по обеим сторонам кареты Олимпия, повернули назад, чтобы выяснить величину повреждений. Они быстро пришли к выводу, что сломанную кареты нужно вытолкать с дороги в лес, а обоим принцам-вандалам придется пересесть в другую карету.
В этот миг Аттила обернулся и увидел, что Олимпий наклонился вперед и как-то странно сгорбился, а из его необъятного брюха торчит подрагивающее древко стрелы. Евнух, прижав руки к животу рядом со стрелой, бормотал:
— Меня подстрелили! — Он посмотрел на мальчика и повторил: — Меня совершенно ужасно подстрелили!
