Рафаэлло Джованьоли - Спартак
— Но… преславный и счастливый диктатор… Я позволю себе обратить твое внимание на то, что я ведь больше не гладиатор; я рудиарий и свободный человек, а у тебя я исполняю обязанности ланисты твоих гладиаторов.
— А-а! — закричал с пьяным сардоническим смехом Луций Корнелий Сулла. — Кто это говорит? Ты, храбрый Спартак? Ты боишься смерти! Вот она, презренная порода гладиаторов! Нет, погоди! Клянусь палицей Геркулеса Победителя, ты будешь сражаться! Будешь!.. — повелительным тоном добавил Сулла и, сделав короткую паузу, ударил кулаком по столу. — Кто тебе даровал жизнь и свободу? Разве не Сулла? И Сулла приказывает тебе сражаться! Слышишь, трусливый варвар? Я приказываю — и ты будешь сражаться! Клянусь богами Олимпа, ты будешь сражаться!
Смятение и тревога, овладевшие чувствами и мыслями Спартака в эти мгновения, были ужасны, и как молнии в грозу — то вспыхивают, то гаснут на небе, мелькают чередой и скрещиваются на тысячу ладов, — так на лице его отражалась буря, бушевавшая в душе! Глаза его сверкали, по лицу то разливалась восковая бледность, то оно все чернело, то багровый румянец покрывал щеки, и под кожей перекатывались желваки мускулов.
Уже несколько раз Спартаку приходила мысль схватить меч одного из мертвых гладиаторов, с быстротою молнии, с яростью тигра броситься на Суллу и изрубить его на куски, прежде чем пирующие успели бы подняться со своих мест. Но он каким-то чудом сдерживал себя. Всякое новое оскорбление, которое выкрикивал Сулла, вызывало у гладиатора негодование, и ему приходилось усилием воли подавлять неудержимое желание растерзать диктатора на части.
Наконец, изнемогая от долгих и нестерпимых душевных мук, Спартак стряхнул с себя оцепенение, и, глухо застонав, — стон этот похож был на рычание зверя, — он машинально, почти не сознавая, что делает, подобрал с полу щит, схватил меч и дрожащим от гнева голосом громко воскликнул:
— Я не трус и не варвар!.. Я буду сражаться, чтобы доставить тебе удовольствие, о Луций Сулла. Но клянусь тебе всеми твоими богами, если, по несчастью, мне придется ранить Арторикса…
Вдруг пронзительный женский крик неожиданно и как нельзя более кстати прервал безумную речь гладиатора. Все повернулись туда, откуда он раздался.
В глубине залы, в задней стене, спиной к которой возлежал Сулла и многие из гостей, была дверь, скрытая зеленой портьерой, такой же, какие висели на остальных дверях триклиния, которые вели в различные покои дома. Сейчас на пороге этой двери неподвижно, как статуя, стояла мертвенно бледная Валерия.
Когда раб пришел звать Спартака от имени Суллы, он был у Валерии. Этот вызов да еще в такой час удивил и смутил рудиария и сильно напугал Валерию, которая поняла, что Спартаку угрожает опасность более серьезная, чем та, которой он подвергался до сих пор. Движимая любовью к фракийцу, Валерия отбросила все приличия, все правила осторожности и предусмотрительности. Она велела рабыням одеть ее в одежду из белоснежной льняной ткани, усыпанную розами, и по длинному коридору дошла до той двери, которая вела из ее покоев в триклиний, где в этот вечер шел пир.
Валерия, конечно, вооружилась твердым намерением казаться веселой, ищущей на этом пиру развлечений, но не могла совладать с собой: осунувшееся бледное лицо выдавало ее тревогу, заботы и страх.
Спрятавшись за портьерой, она с отвращением и негодованием следила за яростным сражением гладиаторов и особенно за последующей сценой, разыгравшейся между Спартаком и Суллой. При каждом их слове, при каждом движении она вздрагивала и трепетала. Она чувствовала, что силы покидают ее, но все ждала и не входила, не теряя надежды на благополучный исход. Когда же она увидела, что Сулла принуждает Спартака сражаться с Арториксом, которого, как она знала, Спартак очень любил, когда она увидела, что рудиарий, вне себя от гнева и отчаянья, готов уже начать бой, и услыхала его возбужденную речь, которая, несомненно, должна была закончиться угрозой и проклятием Сулле, — она поняла, что без ее немедленного вмешательства Спартак неминуемо погибнет!
Испустив крик, исходивший из самой глубины сердца, она, раздвинув портьеру, появилась на пороге и сразу привлекла к себе внимание всех гостей и Суллы.
— Валерия!.. — удивленно воскликнул Сулла, стараясь приподняться с ложа, к которому, казалось, его пригвоздили обильные яства и возлияния фалернского. — Валерия!.. Ты здесь?.. в этот час?..
Все встали, вернее — пытались встать, так как не все могли сохранить равновесие и удержаться на ногах; но — более или менее почтительно — все молча приветствовали матрону.
Лицо вольноотпущенницы Ювентины сначала покрылось пурпуровой краской, под стать пурпуровой кайме ее тоги, затем страшно побледнело; она не поднялась с ложа, а, стараясь сделаться как можно меньше, сжаться в комочек, постепенно незаметно сползла под стол и спряталась за складками скатерти.
— Привет всем, — сказала Валерия минуту спустя, окинув быстрым взглядом обширный зал и стараясь успокоиться. — Да покровительствуют боги непобедимому Сулле и его друзьям!
В то же время она обменялась взглядом взаимного понимания со Спартаком. Гладиатор еще не начинал боя и, как зачарованный, не мог отвести от Валерии глаз: ее появление в такую минуту казалось ему чудом.
От внимания Валерии не ускользнуло соседство Суллы с Ювентиной и ее исчезновение. То, что она увидела, заставило ее покраснеть от негодования; тем не менее, сделав вид, будто ничего не заметила, она приблизилась к столу. Сулле в конце концов удалось подняться, но он шатался, с трудом держался на ногах, и видно было, что недолго сможет сохранить вертикальное положение.
Он все еще не мог прийти в себя от удивления, вызванного появлением Валерии в таком месте и в такой час; и хотя его глаза смотрели тусклым взглядом, он несколько раз испытующе посмотрел на жену. Она же, улыбаясь, сказала:
— Ты столько раз приглашал меня, Сулла, на твои пиршества в триклиний… Сегодня вечером мне не спалось, а меж тем до меня долетал отдаленный шум веселья, — и вот я решила облечься в застольную одежду и явиться сюда, чтобы выпить с вами чашу дружбы, а потом уговорить тебя, ради твоего здоровья, удалиться на покой. Но, придя сюда, я увидела сверкание мечей и трупы, лежащие на полу. Что же это наконец? — вскричала матрона с чувством беспредельного негодования. — Вам мало бесчисленных жертв в цирках и амфитеатрах! Вы с диким наслаждением воскрешаете запрещенные, давно забытые варварские обычаи, чтобы на пиру упиваться предсмертными муками гладиаторов, повторять губами, непослушными от вина, судорожные движения губ умирающих, гримасы отчаяния и агонии…
Все молчали, низко опустив головы. Сулла, пытавшийся связать несколько слов, пробормотал что-то нечленораздельное и кончил тем, что замолчал, подобно обвиняемому, стоящему лицом к лицу со своим обвинителем.
Только гладиаторы, особенно Спартак и Арторикс, смотрели на Валерию глазами, полными благодарности и любви.
После минутного молчания жена Суллы приказала рабам:
— Немедленно уберите трупы и предайте их погребению. Вымойте здесь пол, обрызгайте благовониями, налейте в мурринскую чашу Суллы фалернского и обнесите ее вкруговую гостям в знак дружбы.
Пока рабы исполняли приказания Валерии, гладиаторы удалились. Среди гробового молчания чаша дружбы, в которую лишь немногие из гостей кинули лепестки роз из своих венков, обошла круг пирующих, после чего все встали из-за стола и, пошатываясь, вышли из триклиния; одни удалились в покои, отведенные для гостей в этом обширнейшем дворце, другие отправились в находившиеся неподалеку Кумы.
Сулла молча опустился на ложе; казалось, он был погружен в глубокое раздумье, в действительности же — попросту отупел от вина, как это часто бывает в хмельном угаре. Встряхивая его за плечо, Валерия сказала:
— Ну, что же! Ночь миновала, приближается час рассвета. Не пора ли тебе наконец удалиться к себе в спальню?
При этих словах Сулла протер глаза, медленно и важно поднял голову и, глядя на жену, произнес, с трудом ворочая языком:
— Ты… поставила все вверх дном… в триклинии… ты лишила меня… удовольствия… Клянусь Юпитером Статором, это ни на что не похоже! Ты вознамерилась умалить всемогущество… Суллы Счастливого… любимца Венеры… диктатора… Клянусь великими богами! Я владычествую в Риме и во всем мире и не желаю, чтобы кто-нибудь мною командовал… Не желаю!..
Его остекленевшие зрачки расширились: чувствовалось, что он пытается обрести власть над своими словами, над чувствами, над силами ума, побежденными опьянением, но голова его снова тяжело упала на грудь.
Валерия молча смотрела на него с жалостью и презрением.
Сулла, снова подняв голову, сказал:
— Метробий!.. Где ты, любимый мой Метробий! Приди, помоги мне… я хочу прогнать… хочу отвергнуть эту… вот эту… И пусть она заберет с собой ребенка, которым она беременна… Я не признаю его своим…
