Дело всей России - Михаил Харлампиевич Кочнев
Рассуждения Никиты Муравьева всегда отличала способность проникать в сущность явлений, глубина и конкретность. Его оценки и выводы всегда покоились на обилии фактов, которыми была так богата его удивительная память. Он умел отстоять свое мнение в спорах, его железная логика сражала наповал. Но сегодня, против обыкновения, в муравьевской гостиной не было споров и непримиримых суждений. Всеми владело чувство возмущения выходкой царя, каждому хотелось на это высочайшее презрение ответить презрением гражданским. Слова царя о русских никто не считал случайной оговоркой в минуту резкого раздражения. Она выражала самое сокровенное в характере и настроении погрязающего в меланхолии и мистике самодержца. Это давало повод многим думающим людям заключить: с царем во время последнего года войны случилась какая-то страшная психическая катастрофа, подобная той, что когда-то случилась с его венценосным отцом, которого многие причислили к умалишенным. И так ли редко единовластие кончается психическим крушением, которое неизбежно приводит к страданиям целые народности, целые государства. Об этом думали все собравшиеся сегодня в гостиной Муравьевых. У всех было горячее желание видеть Россию страной свободной и просвещенной. Желание это оформится позднее в ясные идеи, породит великую цель, для достижения которой объединятся они и образуют ядро первого русского политического тайного общества — Союза спасения, впоследствии переименованного в Союз благоденствия.
Все это было впереди. А сейчас за окнами густела непроглядная мгла. Мороз гигантским молотом осаживал лед на Неве, глухие удары его были слышны у Ладожского озера.
6
У Измайловского моста между домами одного из братьев Зубовых и Грановского стоял дом великого российского поэта Гаврилы Романовича Державина. При одном упоминании имени этого человека улыбкой расцветали лица истинных друзей русской поэзии. Звучали над всей Россией его звонкоголосые оды, будто отлитые из колокольной меди. Да, это был неповторимый мастер на поприще словесном. Ни дарственные табакерки с бриллиантами, ни чины и награды, ни министерское кресло не притупили державинского пера и не убили в нем человека с душой, умом и блистательным талантом!
За письменным столом, стоявшим посредине кабинета, сидел в кресле престарелый, убеленный сединами Державин, бледный и угрюмый. На плечи его накинут был беличий тулуп, покрытый синим шелком, на голове — белый с кисточкой колпак. Перед ним лежала раскрытая книга, его клонило ко сну, но он не поддавался дремоте. Из-за пазухи у него торчала голова обласканной и пригревшейся в человеческом тепле белой собачки. Она сладко жмурилась и не открыла глаз при появлении в кабинете пятнадцатилетней племянницы поэта, любившей безмолвно на полминутки заглянуть к дяде.
Державин зевнул, поправил на голове колпак, отложил недочитанную книгу, сказал сам себе:
— Все-таки не осилил... И знать, уж не осилю никогда. Да и осиливать-то нечего, слов много — и все пустые, как выбитые ветром колосья.
И тут он вспомнил о тетрадке, оставленной у него вчера вечером лицейским профессором Куницыным, другом семьи Державиных. Куницын, прощаясь, уже будучи на пороге, вручил эту тетрадку патриарху русской поэзии, не сказав, кому она принадлежит, лишь попросил почитать на досуге. Державин протянул руку к тетради, лежавшей на краю стола.
Он не торопился открывать ее, сначала вгляделся в почерк на обложке и не приметил в нем ничего особенного. Подумал: «Ох, сколько я за свою жизнь перечитал разных вот таких тетрадей и как мало нашел в них интересного, обещающего... А вот каждый раз, впервые открывая новую тетрадь, все-таки не перестаешь верить в чудо...»
Начал читать. И с первых же строк как-то сразу весь встряхнулся, приободрился, лицо посвежело, взгляд просветлел, от недавней угрюмости не осталось и следа. Жар незнакомой ему юной души как бы ворвался и в его хладеющую грудь. Он прочитал всю тетрадь не переводя дыхания. Прочитал — и сам себе не поверил. Еще раз прочитал... Второе чтение открыло перед ним еще больше несомненных достоинств в незнакомом авторе. Державин уже не мог оторваться от тетрадки, снова и снова перечитывая стихи...
Наконец встал из кресел, счастливый, сияющий, одной рукой поддерживая белую собачку, в другой держа тетрадку, направился в диванную к супруге. Дарья Алексеевна осторожно протирала цветы, что стояли в горшках перед бюстом поэта, изваянного Рашетом.
— Чудо... Чудо, Дашенька! Прямо диво дивное!.. — повторял он.
— Что, Ганюшка, что ты там вычитал? — задушевно спросила Дарья Алексеевна.
— Диво-то какое! Чудо-то какое! Послушай, милая! — И Державин с вдохновением стал читать стихи из чужой тетради.
Жена, забыв о цветах, с белой тряпицей в руке слушала чтеца и радовалась не столько стихам, в которых ничего почти не понимала, сколько его приятному преображению. Слушала и временами переводила взгляд с лица поэта на настенный его портрет, писанный Тончи. Именно в минуту подобного радостного озарения изобразил художник Державина.
— Ты слушай, слушай, Дашенька, какой приятный голосок у этого музыкального лицейского соловья! Да какой тут голосок... Настоящий богатырский голосище! А ведь соловью этому, говорит профессор Куницын, всего шестнадцать лет или что-то около того...
Не просыпаюсь с петухами,
И напыщенными стихами,
Набором громозвучных слов,
Я петь пустого не умею
Высоко, тонко и хитро,
И в лиру превращать не смею
Мое — гусиное перо!
Нет, нет, любезный князь, не оду
Тебе намерен посвятить;
Что прибыли соваться в воду,
Сначала не спросившись броду,
И вслед Державину парить?
Пишу своим я складом ныне
Кой-как стихи на именины.
— Ай какая прелесть! Какая свежесть! И как это все по-нашенски, истинно по-русски сказано! — не уставал Державин расточать похвалы неизвестному поэту. — Вот находка-то! Вот счастье! Ну и праздничек у меня ныне... Где слуга?
— На что он тебе, Ганюшка?
— Пускай генеральский мундир почистит и принесет...
— Уж не собрался ли ты куда?
— В Царское Село поеду.
— Зачем, Ганюшка?
— Поздравить! Надо поздравить!
— Кого, Ганюшка?
