Иван Вазов - Под игом
Бесхитростные и откровенные речи попа Ставри правдиво отражали то, что делалось вокруг. Вот уже несколько месяцев, пожалуй, со дня появления Огнянова в городе, — как это отметил Стефчов, — повсюду начался подъем духа, который с каждым днем возрастал, и особенно после сентябрьского восстания в Стара-Загоре.
На пирушках провозглашались патриотические тосты и открыто говорилось о восстании; вокруг монастыря целый день раздавались ружейные выстрелы — это молодежь училась стрелять. Революционные песни вошли в моду и проникали всюду — в дома, на посиделки и оттуда на улицы; сентиментальные любовные песни везде были вытеснены патриотическими. Люди прямо диву давались, слыша, как девушки поют на посиделках:
Ах, мама, милая мама!Не плачь, не кручинься, мама,Что сделался я гайдуком,Гайдуком, мама, повстанцем.[65]
Или как почтенные матери многочисленных семей с жарой распевают во весь голос:
Встань же, дружина, пред ворогом черным,Больше не будем мы стадом покорным!..
Но все это были лишь платонические порывы, и, презирая их, турки делали вид, будто ничего не слышат. Однако после неудачного сентябрьского восстания в Стара-Загоре турки не пугались не на шутку, и ярость их вылилась в кровавые расправы над болгарами. На стрельбу болгар но голым обрывам турки отвечали выстрелами в живых людей; на крамольное пение болгарок — изнасилованием их сестер и убийством их братьев. Турки убивали безоружных путников, жгли деревни, брали в плен жителей и делили добычу с полицией. По всей Фракии стон стоял от невиданных насилий и зверств.
Во многом соглашаясь с Мичо, чорбаджи Марко возражал ему, когда заходила речь о восстании. Самую мысль об этом он называл безумием и строго отчитывал Огнянова, которого любил и всегда защищал, за каждое крамольное слово, сказанное в его присутствии.
— Удивляюсь не глупости тех вертопрахов, что ходят стрелять на монастырский луг и бредят всяким вздором, — начал дядюшка Марко, — нет, я на тех не могу надивиться, у кого седина в бороде. Какая их муха укусила?.. Мы играем с огнем. Пятьсот лет Турция держала в страхе весь мир, и ее хочет одолеть кучка молокососов с кремневыми ружьями!.. Не дальше, как вчера, вижу своего Басила: тащит карабин к монастырю и тоже собирается уничтожать Турцию!.. Иной раз скажешь ему цыпленка зарезать, так этот трусишка бежит на улицу и просит первого встречного порезать цыпленку горло: каплю крови увидеть боится… «Иди домой, сумасшедший, — говорю ему, — тебе ли за оружие браться?» Мы здесь живем точно в аду. Вы говорите — бунт? Не дай бог до него дожить, тогда все пропало… Камня целого здесь не останется…
В разговор вмешался Ганко, содержатель кофейни:
— Правду говорит дядюшка Марко. Восстание для нас гибель.
И он посмотрел на потолок, где счета его должников были написаны мелом в виде бесчисленных черточек. Возражения Марко немного рассердили Мичо.
— Марко, — сказал он, — ты говоришь мудро, но есть люди мудрее нас, и они знают, что все это сбудется. Так или иначе, Турции суждено пасть.
— Не верю я вашим пророкам, — спорил Марко, подразумевая Мартына Задеку[66], в которого благоговейно веровал Мичо. — Что мне твой Задека! Прндн сюда сам царь Соломой, я и ему не поверю, если он скажет, что мы в силах сделать что-нибудь путное… А ребячество нам ни к чему.
— Но позволь, Марко, а если так повелел сам бог? — заметил мои Ставри.
— Бог повелел нам терпеть, батюшка. А уж если он решил погубить Турцию, так не на нас, сопляков, он возложит такое дело.
— Теперь уже известно, душа моя, кто ее погубит, — сказал Павлаки.
— Дед Иван, дед Иван![67] — послышались голоса. Чорбаджи Мичо, видимо, почувствовал удовлетворение.
— Кому-кому, а мне можете об этом не говорить, — начал он, оживившись. — Я то самое и хочу сказать, что мы пойдем впереди, а дед Иван с дубиной в руках пойдет за нами до самой святой Софии![68] Как можно без его согласия? Да разве смог бы Любобратич убивать этих псов целыми тысячами, если бы не опирался на его могучее плечо? Но я к тому речь веду, что дни турецкого владычества уже сочтены, как дни чахоточного. Это черным по белому писано — я не из пальца высосал… Слушайте еще раз, кто не верит: «Константинополь, столица султана турецкого, взят будет без малейшего кровопролития. Турецкое государство вконец разорят, глад и мор будет окончанием сих бедствий, турки сами от себя погибнут жалостнейшим образом!» А в другом месте опять-таки сказано: «Мечети ваши разорены, а идолы ваши и алкоран вовсе истреблены будут! Мохаммед! Ты — восточный антихрист! Время твое миновало, гробница твоя сожжена, и кости твои в пепел обращены будут!»
В пылу красноречия Мичо, сам того не замечая, вскочил и рубил воздух рукой.
— Но когда же это пророчество исполнится? — спросил поп Ставри.
— Говорю вам — скоро; час пробил!
В эту минуту дверь открылась, и вошел Николай Недкович; он держал в руках только что полученный номер газеты «Век»[69].
— Это свежий, Николчо? — крикнуло несколько человек. — Читай, читай!
— Ну-ка, посмотрим, много ли голов пало от руки Любобратича, — нетерпеливо говорили другие.
— Я же вам говорю — тысячи. Садись сюда, Николчо! — И Мичо освободил ему место рядом с собой.
Николай Недкович развернул газету.
— Сначала прочти о герцеговинском восстании! — приказал дядюшка Мичо.
В торжественной тишине Недкович стал читать. Его слушали, затаив дыхание, но радостная весть о победе восставших, помещенная в газете «Клио», не подтверждалась. Напротив, известия с театра военных действий оказались плохими: не только Подгорица не была взята, но и последний отряд Любобратича потерпел полное поражение, а сам Любобратич бежал в Австрию.
Все повесили носы. Лица людей выражали глубокое разочарование и скорбь. Недкович тоже был расстроен; голос его ослабел и стал хриплым.
Мичо Бейзаде внезапно прошиб пот, он побледнел и, дрожа от злобы, закричал:
— Враки, враки и еще раз враки! Рассказывай другим эту чушь собачью! Любобратич их бил и разбил!.. Врет газета! Не верьте ни одному ее слову!
— Но, дядюшка Мичо, — возразил Недкович, — телеграммы взяты из разных европейских газет. В них, наверное, есть доля правды.
— Враки, враки, это все турки сами выдумали в Царьграде! Ты найди «Клио» да почитай.
— И я не верю, — поддержал его Хаджи Смион, — газетчики врут, как цыгане. Помню, в Молдове была одна газетка: что ни скажет, обязательно соврет.
— Вранье, вранье! — добавил кто-то.
— Я же вам говорил, — продолжал Мичо, — турецкие сообщения всегда надо понимать наоборот: если пишут, что убито сто герцеговинцев, значит, ухлопали сотню неверных, а если скажешь — тысячу, тоже не ошибешься.
Дядюшке Мичо удалось немного подбодрить общество этими словами. Они казались убедительными, ибо отвечали тайным желаниям каждого. А газетным сообщениям не хотелось верить, потому что они несли плохие вести. Да и нельзя же доверять этой газетке! Но когда та же газета сообщала об успехах Любобратича, никому не приходило в голову усомниться в достоверности ее сведений. И все-таки сегодняшние известия расстроили завсегдатаев кофейни Ганко. Разговоры понемногу прекратились, у всех было тяжело на душе. Мичо и тот чувствовал себя как-то неловко. Он сердился на себя самого, на газету «Век» и на весь мир, потому что новость, вычитанная в газете «Клио», не подтвердилась. Вот почему он взорвался, когда среди полной тишины Петраки Шийков проговорил язвительным тоном:
— Как видно, дядюшка Мичо, твоя герцеговинская искра останется только искрой, и ничего из нее не получится… Слушай, что я скажу: Турция будет нами владеть и в этом году, и в будущем, и через сто лет, а мы до самой своей смерти будем обманывать себя твоими пророчествами.
