Арсений Рутько - Последний день жизни
Но вот истощилось красноречие ораторов, любители портера, оранжада и чая утолили свою жажду, стулья отодвинули к стенам зала, и в образовавшемся кругу завертелись в темпераментной мазурке лихие поляки, застучали каблуки в тарантелле, поплыли в медленных волнах вальса танцующие пары.
Сначала красавец Лимузен, а потом Варлен по очереди вальсировали с дочерьми Маркса, и, хотя Эжен в те минуты был преисполнен жажды мести их отцу за поношение Прудона, он должен был признать, что Лаура девушка на редкость умная и обаятельная. Живые, искрящиеся, как у отца, глаза, но улыбка — доверчивая и женственная, совершенно лишенная сарказма Маркса.
В начале танца Лаура молчала, посматривая на Варлена с любопытством, словно изучая и испытывая, предо ставляя ему право первого слова. Но, как всегда с ним случалось в присутствии красивых женщин, он совсем смутился и спросил самое нелепое, что могло взбрести к голову: — Вы не все объяснили, мадемуазель Лаура! Вашего отца спросили: «Значит, где свобода, там и твой дом?» Кажется, так? И что же ответил доктор Мавр? Где он в наше время увидел истинную свободу?
— О, отец возразил Франклину словами Томаса Пейна, немало повоевавшего за свободу и независимость английских колоний. Он заявил: «Там, где нет свободы, там мой дом!» Так же ответил Фридриху и мой дорогой Мавр. Подобные слова произнес и лорд Байрон, покидая берега Темзы, чтобы сражаться за свободу Греции!
Варлен невольно вспомнил о Гарибальди, мужественно и самоотверженно сражавшемся за свободу народов чужих стран. Лаура осторожно тронула его за руку:
— Вам не наскучила моя болтовня?
— О нет, мадемуазель Лаура! — поспешил он возразить. — Просто мне кое-что вспомнилось… Но, следовательно, домом, то есть родиной вашего Мавра, можно считать любую страну мира? Ибо, насколько я могу судить, обетованной свободной земли пока нет нигде! Всюду, куда ни кинешь взгляд, тирания и деспотизм! Может, где-то в девственных джунглях Африки еще существуют свободные племена! Да и то вряд ли! И там властвуют вожди и жрецы!
Лаура вздохнула и чуть пожала плечамп.
— К сожалению, вы правы!.. Но взгляните-ка! Один из ваших друзей по-видимому жаждет говорить с вами!
Варлен оглянулся. На том месте, где минуту назад доктор Маркс беседовал с его товарищами, никого не было. Светился четырехугольник распахнутой за сценой двери, и, стоя на пороге, Бурдон нетерпеливо махал Эжену сложенной газетой; видимо, обещанный доктором Марксом разговор либо начался, либо вот-вот начнется.
— Извините, мадемуазель Лаура. Мне нужно идти.
— Я — с вами! — И, вероятно, заметив недоумение Эжена, она снисходительно улыбнулась. — Вы полагаете, мосье Эжен, что мне будет неинтересен и непонятен разговор, который состоится между французскими прудонистами и доктором философии Карлом Марксом? О, глубоко ошибаетесь! По мере моих слабых сил я помогаю маме вести переписку Мавра. Он ежедневно получает охапки писем, депеш, телеграмм, должен прочитывать, а нередко и конспектировать сотни газетных и журнальных статей. В его кабинете навалены Гималаи книг и газет! Одному человеку не под силу одолеть работу, которую он взваливает себе на плечи, и мы все по возможности помогаем ему. Ну, пошли же!
В эту минуту оркестр снова заиграл «Дунайские волны», по залу закружились пары. Лавируя между ними, Эжен с Лаурой прошли зал и через минуту оказались в небольшой комнате позади сцены. За столиком слева пристроился англичанин, видимо казначей, перед ним стояло пять или шесть человек, он что-то писал в толстую тетрадь и принимал деньги. В ответ на вопросительный взгляд Варлена Лаура пояснила:
— Ежегодный взнос Интернационала — шиллинг и один пенс. Он им вручает членский билет, Манифест и Устав…
А в глубине комнаты вокруг Маркса толпились французские и германские делегаты. Говорили одновременно двое или трое, поэтому Варлен не смог сразу уловить, о чем речь. Маркс внимательно слушал, заложив руки за спину, под полы сюртука, опершись о тумбочку у окна, но не пытался никого из спорящих остановить.
После ярко освещенного зала здесь было полутемно, и Варлен с трудом разглядел Толена и Фрибура, что-то горячо доказывавших Марксу, — другим, судя но выражению лица, тоже не терпелось ввязаться в словесный поединок. Да, разговор шел об учении Прудона, о кооперативных товариществах и рабочих столовых, о кредитных кассах и кассах взаимопомощи, о борьбе рабочих за благосостояние в пределах существующих государственных рамок и ограничений.
Останавливая поток излишне эмоционального красноречия, Маркс наконец выпрямился и протянул руку ладонью вперед. Голос его показался Эжену одновременно и спокойным и странно напряженным.
— Итак, дорогие французские друзья, — начал он с чуть приметной усмешкой, — я терпеливо выслушал вас. Настала моя очередь. Начну с того, что все сказанное вами мне известно давно, и известно со слов самого Пьера-Жозефа Прудона, вечная ему память! Как о человеке я не могу сказать и не скажу о нем ни одного дурного слова, он был добр, мягкодушен, отзывчив на чужую беду, обладал всеми достоинствами, которыми должен обладать каждый порядочный человек. Я не ошибаюсь в своих оценках? Он не только не убивал и не грабил сам, он и других старался убедить в том, что красть и убивать — нехорошо, зазорно, грех. Я не собираюсь чернить память вашего учителя, дорогие сотоварищи, я хочу поговорить с вами о его учении и начну с того, что оно принесло и сейчас приносит делу революции чрезвычайно много вреда. Он убеждал вас не бороться с хозяевами предприятий, не бастовать, не бунтовать, не устраивать революций?
Маркс с полминуты молчал, по очереди, все с той же иронической усмешкой разглядывая слушателей.
— Молчите? Следовательно, я прав! Но тут перед нами встает следующий вопрос: а убеждал ли Прудон хозяев предприятий не бороться с вами? А? Ну-ка, оглянемся на действительное положение вещей. — И глаза у Маркса неожиданно стали пронзительными и острыми. — Четырнадцатичасовой рабочий день на большинстве заводов и фабрик, бесконечные штрафы за малейшую провинность, увольнения, локауты, выселения из фабричных квартир посреди зимы прямо на улицу с детьми! Это что, не борьба прстив вас? И заметим: с помощью жандармов, а иногда и войск. Борьба это или нет?!
Все снова молчали: возражать, собственно, было нечего. И Маркс прекрасно видел и понимал положение своих собеседников.
— Продолжаете молчать, господа прудонисты? — чуть наклонившись вперед, спросил он. — Так почему же почтеннейший Пьер-Жозеф Прудон обращал свою проповедь ненасилия преимущественно к вам, а не к ним? То, что буржуа творят против вас и ваших семей, — это, по-вашему, простите, евангельскому убеждению, не борьба, не насилие?
И опять наступила тишина, чуть слышно прошелестел к бумаги на столе казначея.
А Маркс продолжал, но уже без усмешки, а с беспощадной прямотой:
— Ну, если вы так полагаете, мосье прудонисты, значит, мы с вами думаем принципиально разно, подходим к событиям с различными оценочными критериями. Да, да! — почти крикнул он. — Ваш благостный Прудон призывал вас мириться с нищенским, полурабским существованием, призывал подчиняться насилию и произволу буржуазии. Ну чем не Христос: ударившему тебя по левой щеке угодливо подставляй правую. Прекрасно! Он призывал вас быть «практичными» — я употребляю его выражение — в борьбе с буржуа лишь в пределах существующего строя, толкал к любым компромиссам, не вызывающим революционных бурь? Ведь это именно так, признайтесь! Но я, дорогие мои французские друзья — я все же надеюсь, что мы станем друзьями! — просто смеюсь, хотя, надо заметить, смеюсь достаточно горьким смехом, над такими «практичными» людьми и их трусливой премудростью в обществе безмерного насилия и произвола! Если хочешь быть скотом, нужно повернуться спиной к мукам человечества и заботиться лишь о собственной шкуре! Так вот, ваши хозяева, они же ваше «избранное» народом правительство, как, кстати сказать, и правительства подавляющего большинства стран, — скоты, то есть они стоят спиной к нуждам народов, к бедам и страданиям ваших семей. Почему? Да потому, что буржуа, к миру с которым так настойчиво призывал ваш покойный мессия, ему, буржуа, необходимы — хотя бы просто из-за того, что он привык к ним! — дворцы, замки, виллы и яхты на Лазурном берегу, где ваши жены и дочери за нищенскую плату и за огрызки бананов с господского стола будут до блеска мыть роскошные апартаменты и носить на столы хозяев яства, которых отродясь не пробовали! Нет? Не так? Вы как будто хотите возразить мпе, уважаемый Анри-Луи Толен?
Ожидая ответа, Маркс неторопливо достал из кармана сюртука портсигар, бронзовую гильотинку. Из большого зала по-прежнему неслись плавные певучие звуки «Дунайских волн», и Эжену казалось странным, что всего десять мннут назад он вальсировал там с Лаурой, дочерью этого Мавра. А сейчас она стояла рядом с ним и чуть приметно улыбалась.
