Жорж Бордонов - Вильгельм Завоеватель
Глава XIX
ЭДИТ ЛЕБЕДИНАЯ ШЕЯ
На другой день мы отделили тела наших воинов от останков англичан, и погребли их с почестями. Какой тягостный, горький труд выпал на нашу долю! Почти всех погибших мы захоронили нагими, без кольчуг, потому как они были в большой цене, а убитым отныне без надобности. Сняли мы доспехи и с англичан. Наутро к Вильгельму из Лондона прибыли благородные дамы в сопровождении родни и челяди. Они умоляли герцога позволить им отыскать тела погибших мужей и предать их земле по-христиански. Но тут вмешался непреклонный епископ Одон:
— Сие будет не по справедливости! Они стали за неправое дело и своею смертью искупили безрассудство Гарольда. Они и сами превратились в клятвопреступников — так пусть же остаются там, где их настигла смерть, на растерзанье птицам да волкам: ибо недостойны они быть преданными земле, святыне святынь, и покойно ждать воскрешения.
Однако Вильгельм, будучи по натуре великодушным и отнюдь не мстительным, повелел ему молчать и внял мольбам вдов павших врагов. Они не без опаски присоединились к нам, охваченные безутешным горем, и принялись искать — кто горячо любимого отца, кто брата, кто супруга. Я не мог вынести их слез и отвернулся, потом мне и вовсе сделалось невмочь, и, выслушав насмешки Герара, я побрел к лагерю. Но вскорости он и сам поспешил за мною следом.
— Мне тоже, — признался он, — что-то тошнехонько. Сердце просто разрывается!
Но тут Герар снова отпустил какую-то шутку: друг мой силился не выдать свое состояние. Юности кажутся противоестественными кровь, боль, смерть, и я понимал, что он шутил, несмотря на то, что его душу, как и мою, терзали странные, противоречивые чувства.
О том, как был погребен Гарольд, ходили разные кривотолки. Сказывали, к примеру, будто бы герцог наотрез отказался выдать его останки графине Гите, матери короля, «даже когда та предложила отдать столько золота, сколько весит его тело». Еще говаривали, будто злой шутки ради он передал Гарольдовы останки Вильгельму Мале, чтобы тот закопал их на морском берегу, который Гарольд так и не сумел отстоять. Но сир Вильгельм никогда не пал бы так низко. Ежели говорить начистоту, он не мог ни возвратить их Гите, ни закопать на берегу, потому как поутру тела Гарольда мы не нашли. С убитых уже сняли и доспехи, и регалии. Вершина холма, где недавно полоскался на ветру королевский штандарт, была усеяна голыми телами англичан, и почти все они оказались изувеченными до неузнаваемости.
Потом к герцогу пожаловали два монаха из Уолтхэмского аббатства, что некогда основал Гарольд. Они были с ним и при Гастингсе — молились за спасение его души в знак признательности за щедрость к ним самим и к их обители. В кровавой резне они уцелели лишь чудом. И вот теперь пришли за телом своего благодетеля. Вильгельм сказал, что они могут забрать его, коли отыщут, Монахи, однако, хотя и входили в ближайшее окружение Гарольда, так и не смогли опознать его среди скопища убитых. Тогда они отправились в Лондон и вскоре воротились назад, в Гастингс, с той, которая больше всех любила Гарольда и которую Гарольд любил как никого другого, — Эдит Лебединой Шеей, писаной красавицей, хрупкой и изящной, с кожей точно снег. Монахи повели ее на вершину холма. Там, трепещущую от горя и отчаяния, ее подвели к мертвым, и она склонялась над каждым, словно в молитве. Но вот она признала в одном из убитых Гарольда — по каким-то тайным, только ей одной ведомым признакам, и велела переправить его в Уолтхэмский монастырь. Я не знаю, что сталось с нею потом. Она вошла в мой рассказ затем, чтобы тут же исчезнуть, — дивный цветок, нежданно возникший посреди кровавой, смрадной бойни, на которую у меня больше не было сил глядеть. Мне и сейчас, спустя годы, претит вспоминать об этом — и я, ничуть не сожалея, позволю себе опустить здесь подробности этого кошмарного воспоминания.
Многие из нас считали, что внесли достойную лепту в победу и теперь с нетерпением ждали, когда корона, оброненная Гарольдом, украсит чело Вильгельма и когда Вильгельм, как обещал, начнет распределять имущество побежденных. Однако герцог, на чью долю в юности выпало немало лишений, знал, что долготерпение есть величайшая из добродетелей. Он понимал, что Англия пока только потерпела поражение, но еще не покорена. Его весьма беспокоили северные земли и странное молчание графов Эдвина и Моркара — они как будто в воду канули. И тогда он решил перво-наперво захватить Лондон.
Оставив часть войска сторожить корабли, мы двинулись на Кент, а после — на Дувр с его, как считалось, неприступной крепостью, что стояла прямо над морем на самой вершине скалы. Ввергнутые в ужас поражением Гарольда, англичане не оказывали нам почти никакого сопротивления — они, скорее, предпочитали сдаться в полон, нежели сражаться. Однако из-за злого умысла некоторых поселян — не знаю, так это было на самом деле или нет — наше победоносное шествие едва не завершилось трагически. Многие нормандцы, вкусив мяса, что дали нам местные жители, и испив воды из их колодцев, вдруг почувствовали ужасные боли в животе. Некоторые даже поумирали; сия горькая участь чуть было не постигла и Герара, однако молодость взяла-таки свое, и он выкарабкался. Герцог сам тоже занедужил, но, опасаясь вражьего заговора, он, невзирая на наши муки, дал нам на поправку всего лишь несколько дней.
Кентербери, духовный оплот англичан, сдался без боя. После короткого сопротивления, закончившегося крайне опрометчивой вылазкой тамошнего ополчения, был захвачен и Лондон. Между тем архиепископ Стигант, славный хитростью и коварством, повелел вместо Гарольда избрать нового короля. Им стал малолетний Эдгар Этелинг из рода усопшего Эдуарда. Но вслед затем, однако, тот же Стигант первым отрекся от короля-отрока и подобострастно преклонил колено пред герцогом Вильгельмом. Наш повелитель принял от архиепископа уверения в дружбе, сделав вид, будто ему неведомо об избрании Эдгара, и на всякий случай велел своим людям не спускать глаз с шельмы ни днем, ни ночью, ибо он знал, что Папа отлучил Стиганта от церкви, и не без основания, причем весьма серьезного.
Следуя обычаю, Вильгельм собрал на совет вельмож, баронов и духовенство, изложил свои требования и просил каждого высказать все, что тот думает. Но тут поднялся виконт Эмери Туарский и, выражая общее мнение, произнес:
— Никогда прежде, сир Вильгельм, рыцарей на столь высокое собрание не звали, разве что за редкими, исключительными случаями. Мы не станем понапрасну терять время и обсуждать то, чего желаем все — лишь бы желание наше скорее свершилось! Можем ли мы избрать кого-либо вместо вас? Кто, кроме вас, достоин быть королем Англии? Если не вы — зачем тогда пришли мы сюда?
— Вот-вот, — вторило ему собрание, — что мы здесь забыли?
Сеньоры без долгих размышлений поклялись ему в верности — и декабря 25-го, в день Рождества Христова, в церкви Святого Петра в Вестминстере состоялась коронация. Но не Стигант короновал Вильгельма, а архиепископ Йоркский. Он, как велит обычай этой земли, спросил англичан, что были там, признают ли они Вильгельма своим королем, а епископ Жоффруа Кутансийский задал тот же вопрос нам. И англичане, и нормандцы громко прокричали: «Виват!» — и на чело герцога была возложена заветная трилистная золотая корона с дорогими каменьями, которую он завоевал с мечом в руке. Конные и пешие нормандцы, стоявшие на страже снаружи, видно, неправильно поняли причину, вызвавшую столь оглушительный шум. Они, похоже, подумали, будто враги покусились на жизнь герцога, и бросились поджигать постройки вокруг церкви. Через мгновение-другое великое ликование переросло в неописуемое смятение и ужас. Народ валом повалил из церкви, все тут же ринулись тушить пожар: нормандцы — в полном недоумении, англичане — с криками об измене. Беда стряслась и впрямь страшная — у алтаря, помимо прелатов и монахов, остались только оруженосцы и десяток-другой рыцарей. Коронование было скомкано. Король Вильгельм был взволнован не меньше нашего. Какая, однако же, странная была у него судьба: его радость всегда и непременно что-то омрачало; вырос он, почти всеми покинутый; почти все покинули его и теперь, когда на голову ему возлагали корону. Царствие его начиналось тревожно. Хуже того! Пламя вестминстерского пожарища разожгло в сердцах англичан злобу и ненависть к нам на долгие времена.
Англичане повиновались нам против воли и все надеялись, что придет день — и судьба избавит их от нормандского господства. Сеньоры, не участвовавшие в сражении при Гастингсе или уцелевшие в кровавом побоище, ни за что не пожелали смириться с победой Вильгельма и уже начали объединяться против нас в тайные лиги. Народ оплакивал Гарольда и графов Герта и Леофвайна как великомучеников, отдавших жизни за родную землю. Простой люд сочувствовал горю Гиты, которая за одни лишь месяц потеряла сразу четверых сыновей: Тостига, Гарольда, Герта и Леофвайна. Пошла молва, будто во всех бедах, обрушившихся на англичан, повинен только Вильгельм: ибо он сделал так, что брат пошел на брата, именно он разжег пламя войны, которую Гарольд хотел избежать во что бы то ни стало. Новый же король с присущим ему великодушием предоставил англичанам выбирать, по какому закону жить — по нашему ли, нормандскому, либо по тому, что действовал при жизни Эдуарда. Под страхом лютой расправы он строго-настрого запретил нормандским воинам, включая рыцарей, бражничать в местных кабаках, равно как чинить разбои и грабежи.
