Фрэнк Йерби - Сатанинский смех
Аббат Сиейес встретился с ним глазами и улыбнулся ему. Жан сжал кулак и ткнул большим пальцем вниз древним жестом римлян, означавшим смертный приговор. Улыбка аббата стала шире. Он кивнул головой. Нас двоих, похоже, хотел сказать он, этим не одурачить…
Церемония кончилась. Депутаты сбивались небольшими кучками за стенами церкви, обсуждая проповедь. Жан не присоединился ни к одной из групп. То, что я думаю обо всем этом, с горечью решил он, вряд ли понравится столь снисходительным людям, как вы…
Он пошел прочь, направляясь к тому балкону, на котором видел Люсьену. Он не прошел и десяти шагов, как увидел ее, идущую ему навстречу, ее рыжеватые волосы не напудрены и заколоты высоко на голове. Она всегда была грациозной, но сейчас ее походка напоминала поэзию, музыку – она шла маленькими шажками, словно не касаясь камней тротуара, ее грудь колебалась над кринолином парчового платья, шла, чуть наклонившись вперед, словно подгоняемая легким ветерком. Он почувствовал, как что-то зашевелилось у него в области сердца. Что-то глубокое и жесткое, похожее на боль.
Я не люблю ее, сказал он себе с мучительной ясностью. И не думаю, что когда-либо любил. То, что я чувствую по отношению к Люсьене, это нечто более примитивное, чем любовь – нечто древнее и ужасное… и уродливое. Но что бы это ни было, я не свободен от этого чувства. Пока еще нет – о, Боже! Еще нет!
Она протянула ему руку в драгоценных кольцах.
– Жан! – вздохнула она. – Как хорошо ты выглядишь!
– С таким лицом? – фыркнул Жан. – Избавь меня от лжи, Люсьена.
– О, – рассмеялась она, – я не имела в виду твое лицо. Ты ведь чудовище, не так ли? Но такое чудовище, которое любая женщина была бы рада держать на цепи у себя в подвале ради удовольствия укрощать тебя – если, конечно, тебя можно укротить. Неважно, это, может быть, даже приятнее – потерпеть поражение в попытке приручить тебя, не так ли?
– И терпеть твои насмешки, – с горечью сказал Жан.
– Я и это имела в виду, – отозвалась Люсьена. – Пойдем посидим на солнышке в каком-нибудь кафе, где мы можем поговорить. Мы так давно не виделись. У тебя, должно быть, есть многое, о чем ты хочешь мне рассказать…
– Мне нечего рассказывать тебе…
– Не пытайся быть похожим на свое лицо, Жанно! – засмеялась Люсьена. – Ты же знаешь, ты совсем не такой…
– А какой я? – проворчал Жан.
– Мягкий, как воск – в хороших руках. Пойдем!
У нее изменилась даже речь. Исчез акцент Лазурного берега, и появилось парижское произношение, низкое, отработанное, точное. Слушать ее доставляло наслаждение. Почти такое же, подумал Жан, как смотреть на нее…
Она села за маленький столик с чашками кофе лицом к нему и улыбнулась. Улыбка была пленительной. Он смутился как мальчишка.
– Я не поблагодарила тебя за то, что ты спас мне жизнь, – ласково сказала она. – Это было очень любезно с твоей стороны, Жан…
– С тех пор я сожалею об этой любезности, – ответил Жан.
Ее карие глаза расширились.
– Ты хотел, чтобы я тогда умерла? – вздохнула она.
– Нет, – честно признался Жан. – Этого я не хотел.
– Тогда почему?.. О, я понимаю – Жерве! Не говори мне, что ты до сих пор ревнуешь! Это такое ребячество, мой Жанно…
– Не называй меня “мой Жанно”, – сказал Жан. – Я уже давно перестал быть твоим…
– Разве? Сомневаюсь. Каждый мужчина, который когда-нибудь принадлежал мне, остается моим навсегда – если я хочу его. И даже если я его не хочу, он в сердце своем остается моим. Мне стоит только поманить, Жанно, – правда ведь?
– Ведьма! – выругался Жанно.
Она запрокинула назад голову и весело рассмеялась.
– Какой же ты смешной! – выговорила она сквозь смех. – Даже с этим вызывающим ужас лицом ты все равно смешной…
– Ты так не думала когда-то, – сказал Жан.
– Я была ребенком. Я ничего не знала о жизни – или о мужчинах…
– А теперь знаешь? – проворчал Жан.
Она откинулась на спинку стула, спокойно улыбаясь.
– Да, – сказала она. – Теперь знаю.
Жан смотрел на нее и думал: “Ты всегда была настоящей женщиной, Люсьена, но сейчас ты стала чем-то еще большим, ты превратилась в зрелого человека. Когда ты была моложе, ты была очень сложной личностью, в твоих взглядах все было запутано. Тебя и до сих пор порой так же трудно понять, как и в юные годы, но ты преодолела свою сложность, подчинив ее воле, научившись ею управлять, чтобы сознательно стать совершенно понятной, прямой, открытой. Это страшная вещь – твоя прямота. Опасная вещь. Ибо ты вынуждена жить в запутанном мире, и единственное, что этот мир делает с такими прямыми, как ты, – убивает их… – Он слегка улыбнулся, стараясь заглянуть ей в глаза. – Думаю, ты обнаружила, что единственные непростительные грехи – слабость и глупость. Я тоже знаю это, но не верю. В этом разница между нами – ты веришь. И из-за этого своего неверия я запутался в мире, в котором живу, в то время как твоя прямота и твоя сила ставят тебя выше, и это должно уничтожить тебя. Это произойдет, моя сладкая, – потому что глупые и слабые всегда уничтожают прямых и сильных, уничтожают простым численным преимуществом”.
– О чем ты думаешь? – спросила Люсьена.
– Ты стала очень открытой, – ответил Жан.
– Ах, вот оно что! – произнесла Люсьена. И потом добавила: – Открытой, да, но не нараспашку. Например, ты не знаешь, о чем я сейчас думаю.
Жан улыбнулся. Он уже вновь обрел присутствие духа.
– Мне все равно, – сказал он. – Совершенно безразлично.
– Лжец! – засмеялась Люсьена.
Жан Поль пожал плечами.
– Поступай, как знаешь, – сказал он.
– А я всегда поступала так, как хотела, – ответила Люсьена, и Жан ей поверил.
– Когда я тебя еще увижу? – спросила она. Скорее, это было утверждение.
Жан обдумывал этот мнимый вопрос. Он хотел сказать “нет”, она никогда больше его не увидит, но знал, что она на это только улыбнется и воспримет его ответ как проявление трусости. А сказать “да” означает подбросить горючего в костер ее тщеславия, которое вовсе и не тщеславие, а часть ее прямоты. “Это ведь не тщеславие, – подумал Жан, – верить, что ты можешь обвести большинство мужчин вокруг своего мизинчика, если ты отлично знаешь из своего долгого опыта, что действительно можешь”.
– Если захочешь, – сказал он, и нотка безразличия в его голосе прозвучала так, как надо, – без нажима, без грубости и театральщины. Он сдержался, чтобы не прикрыть рукой притворный зевок. “Она, – решил он, – в тот же миг разгадает меня. Она прямая, – о, да, очень прямая…”
– Захочу, – улыбнулась Люсьена. – Но не сегодня вечером. Сегодня придет Жерве. Может быть, послезавтра?
Жан встал. Шрам блестел на его лице. Он понял, что после Жерве ла Муата он больше всего ненавидит эту женщину. Она многое может сделать с ним, и он ненавидел ее. Неразлучные двойники, с горечью подумал он, ненависть и любовь.
– Я, – произнес он, проклиная себя за неловкость, с которой он это выразил, – буду занят всю неделю. Ты ведь выступаешь в Опере? Я оставлю тебе записку за кулисами…
Но она его не слушала. Она смотрела мимо него, и теплая, радостная улыбка осветила ее лицо.
– Жерве! – смеясь, воскликнула она. – Я не ждала тебя так скоро!
– Я так и понял, – улыбнулся граф де Граверо. – А, Марен, мой достойный политический противник. Ну да, вы ведь знакомы друг с другом?
– Довольно хорошо, – отозвалась Люсьена. – Хорошо, что ты появился. Месье Марен собирался покинуть меня и оставить в одиночестве.
Теперь Жан держал себя в руках. Он даже сумел унять дрожь в пальцах.
– И тем не менее, – сказал он бесстрастно, – боюсь, вынужден буду задержать господина графа. Не надолго – только на то время, чтобы обменяться картелями. Полагаю, утомительная процедура нанесения пощечины не обязательна между двумя старыми знакомыми…
– Жан, – вмешалась Люсьена, – не будь круглым идиотом. Не хочу, чтобы из-за меня ты пытался перепрыгнуть через собственную голову. Ты буржуа, как и я. Разве ты учился фехтовать?
– Нет, – мрачно ответил Жан, – но это не имеет значения. Даже рискуя выглядеть неучтивым, вынужден сообщить вам, мадемуазель, что вовсе не собираюсь драться из-за вас. Не могу представить себе такого стечения обстоятельств, которое заставит меня пошевелить хотя бы пальцем ради вас. Господин граф де Граверо прекрасно знает, почему я вызываю его…
На лице Жерве отразилось полное недоумение.
– Простите меня, месье Марен, – сказал он, – я не знаю… действительно не знаю.
Жан посмотрел на него и потряс головой, словно для того чтобы прочистить мозги.
– Хотите сказать мне, что, когда вы уехали из замка Граверо, бросив его окруженным толпой крестьян, вы не знали, что они сожгут его дотла?
В глазах ла Муата мелькнул ужас.
– Они сожгли замок? – прошептал он. – Сожгли мой замок?
– А вы этого не знали? – резко спросил Жан.
– Нет конечно! Но почему Тереза не написала и не сообщила мне? Когда я уезжал, я хотел тем самым спасти замок. Эти сумасшедшие любят Терезу – я был уверен, что они не станут… – Он замолк, глядя в глаза Жана. – О, Боже! Вы не имеете в виду… они… что Тереза…
